одном городе!) видела ее — нет, даже не видела, а было та*к: на каком-то чтении своих стихов в Кафе Поэтов[549] — в 1921 г. — в Москве, мне на перерыве подают записку: — Пришла тебя послушать и в восторге. — Как-будто узнаю, но все же спрашиваю: кто? какая с виду? — «Маленькая женщина, очень усердно Вам аплодировавшая, черноволосая, смуглая, остролицая».

— Она! — Иду, а ее уже нет. Так мы с ней в последний раз не-встретились. Не видала ее уже: 9 + 1921 г. — 1934 г. — итого, двадцать два года. Жутко?

Но ведь что-то, вопреки ненависти к моей матери и мне: нам, нашей расе — ее пригнало и заставило мне послать эту записку. У меня, вспоминая ее, всегда сердце щемит. Хотя — объективно — она чудище.

Но это чудище все-таки — родное, трехпрудно-пименовское, и я его (чудище) все-таки глубже принимаю в сердце, чем любую бы, благоразумную и любящую «старшую сестру» (Старше меня на 10 лет.)

Тяга — через всё — родства.

Брат Андрей, недавно скончавшийся на руках у неродной сестры Аси, очень красивый (весь в В<арвару> Д<митриевну> Иловайскую!) был не менее странен, м<ожет> б<ыть> даже еще более, — совсем таинственен, но нас с Асей, по-своему, по-волчьи, скрытно, робко, под покровом шутки и насмешки — любил. И умирать пришел — к нам.

Потому-то я так и жажду что-нибудь узнать о их, Валерииных и Андреиных, женских, материнских истоках. Дело здесь явно в матерях, ибо отец — один, и мы все — не в него. Разгадка В<алерии> и А<ндрея> — в первой жене Д<митрия> И<вановича>, их бабушке, той «Вареньке». Мать их (дочь «Вареньки», тоже Варвара) была, по всем рассказам, несложна*: красива, обаятельна, с небольшим певчим голосом, вся — в своей красоте. Уйдя — ушла вся.

Всё, что знаете о той «Вареньке», жене Д<митрия> И<вановича> (а может быть Вы ошиблись и хотели сказать про дочь Д<митрия> И<вановича>, первую жену моего отца?) — умоляю!

Мне не для рукописи, а для души, хотя рукопись — тоже, та же — душа.

_____

Почему Вы в Вильно? Откуда? Где были в Революцию? Есть ли у Вас дети? Какие?[550] У меня — 20летняя дочь и 9летний сын: Ариадна и Георгий: Аля и Мур. Мур — весь в меня.

Ваше письмо человечно, глубо*ко, и — простите за смелость — умно, не письмо умно, а Вы. Прекрасно — о грошевой и о дорогой гордости, прекрасно, прочла это как из себя, да на известной глубине нет своего, потому что нет — чужого, всё — свое, и это свое — одно. Но ощущаю я это — больше с женщинами. И в природе.

Голубчик, как Вы могли хоть на миг подумать, что я Вам не отвечу: на такой далекий — из того далека! — зов — не отзовусь? Ведь я, в том же Доме у Старого Пимена, вся на-лицо. Вы меня видите и слышите, читая мои строки.

Я могу не отозваться только на подделку, только на «литературу», только на непонимание, т. е. обращение ко мне, как к «литератору». Я — не литератор: я живой человек, умеющий писать. Литературной жизнью, как никакой групповой, общественной — никогда не жила, в этом моя и сила[551], т. е. очевидно она-то меня от такого всю жизнь, с 16-ти моих лет (о, и раньше! просто с рожденья!) и охраняла.

Я отзываюсь только на я. И никогда не отзовусь на самую блистательную и соблазнительную его подделку.

_____

Пишите. Отвечу, хотя, м<ожет> б<ыть>, не сразу: я очень изведена бытом: топкой, готовкой, стиркой, всей дробью дня, в котором у меня — много два часа на писание, да и то не сряду. Живу с 1917 г. изводящей жизнью: нестерпимой. Четвертое лето никуда не поеду: Кламар — парижский пригород.

— Спасибо за оклик!

                                       МЦ.

<Приписка на полях:>

Будете отвечать — положите мой листок перед собою.

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 25–29. Печ. по тексту первой публикации.

15-34. В.В. Рудневу

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

18-го марта 1934 г., понедельник [552]

                         Милый Вадим Викторович,

Во-первых, самое сердечное спасибо за проданные билеты: знаю, как это трудно, при обилии вечеров[553].

И в такое же первых — спасибо за привет, и отклик, и оклик[554].

Теперь. Посылаю ОДУ ПЕШЕМУ ХОДУ[555], но, увы, в ней 96 СТРОК и она не делится, п<отому> ч<то> это не три отдельных стихотворения, а одно в трех частях. Коротких стихов у меня сейчас нет.

Но что* будет с Белым? В нем, всём, как я Вам уже писала, пять листов с небольшим, раньше как через 2 недели я с перепиской всей вещи не справлюсь: немыслимо, — ведь я пишу ПЕЧАТНЫМ, и «ОДУ», напр<имер>, переписывала — ЧАС. А мой черновик, по к<оторо>му читала, нечитаем. Ведь писала я своего Белого при труднейших обстоятельствах: у Мура была корь, нужно было особенно следить за печами, вообще домашняя работа — удвоилась, утроилась, — я на вечере еле сама разбирала, что* написала.

Можете ли Вы (вы) ждать две недели для получения всей вещи, или удовлетворитесь первой частью, к<отор>ой Вы не слышали[556], и к<отор>ую представлю в следующий понедельник. Ответьте!

Рукопись распадается на две равных части. Если вторая больше, то всего на несколько страниц.

Название вещи: ПЛЕННЫЙ ДУХ

(МОЯ ВСТРЕЧА С АНДРЕЕМ БЕЛЫМ)

Эпиграф будет из Фауста:

(Geister auf dem Gange)

Drinnen gefangen ist Einer![557]

а эпиграф к последней главке (смерть)

Und er hat sich losgemacht![558]

(тоже из Фауста)

Очень жду ответа о стихах и сроках.

До свидания! Сажусь за переписку.

                                       МЦ.

Очень хорошо бы — книгу встреч. (Брюсов (к<отор>ый у меня уже есть), Макс, Белый и Блок[559], материалы к к<оторо>му у меня все уже есть.) Живых бы я не брала — только ушедших. Можно было бы и Есенина,