есть вокзал Монпарнас с самыми обыкновенными поездами Вот — поезда, выписаны в точности, безошибочно. Ответьте, когда и какой поезд. Встретим Вас с сыном, посидим у меня и побеседуем спокойно. Иного способа свидеться — нет.

                                       МЦ.

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. С. 205-207 (публ. А.С. Эфрон). СС-7. С. 464-466. Печ. по СС-7.

22-34. С.Н. Андрониковой-Гальперн

                         Дорогая Саломея!

Итак, будем у Вас, — Мур и я — в пятницу к 12 ч<асам> 30 — 1 ч<асу>. А Аля, если разрешите, зайдет к Вам в другой раз, — мне гораздо приятнее повидаться с Вами наедине, вернее: приятность здесь ни при чем, а просто, когда два говорят (а говорить будем мы, п<отому> ч<то> мы, Вы как и я, не-говорить не можем!) — итак, когда двое говорят, а третий слушает — нелепость. А Мур — не третий, п<отому> ч<то> не только не слушает, но — не слышит: читает книжку или ест.

Итак, до послезавтра. Наконец.

Обнимаю Вас, люблю и радуюсь.

                                       МЦ.

Среда, каж<ется> 18-го апреля 1934 г.

Мур Вас помнит и тоже очень радуется.

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 189 (публ. Н А Струве). СС-7. С. 161. Печ. по СС-7.

23-34. В.В. Рудневу

Clamart (Seine)

10. Rue Lazare Carnot

19-го апреля 1934 г.

                         Милый Вадим Викторович,

Давайте — сноску[596]:

* Kaufhaus des Westens — универсальный берлинский магазин.

Та*к — все ясно.

Сердечный привет

                                       МЦ.

Впервые — Надеюсь сговоримся легко. С. 51. Печ. по тексту первой публикации.

24-34. В.Ф. Ходасевичу

<Апрель 1934 г.>[597]

                         Буду писать без лести

Не бесцветное а двуцветное, черное: белое и не аллегоричное, в смысле + —, нет, черное и белое, и на бумаге, то есть именно писание (слово) а не живопись. Чтобы читать Гоголя не надо быть читателем творителем, ничего не надо досоздавать, нужно просто не быть слепым, чтобы увидеть Вашего Державина[598], нужно быть зрячим, то есть художником. Поэт это книга для немногих (а Пастернак, например, поэт живой <нрзб.> свой для всех…).

Ваш Державин может быть написан разливанием красок на огромных полотнищах.

(NB! С какой радостью я бы о нем написала, но — куда? Такие вещи не должны лежать.)[599]

Вы уписали его в поэтический размер тетрадочной страницы, при чем, поймите, это не упрек, и не хвала, а отмечание своеобразия. А размер поэтической страницы ведь для любого полотнища безмерен как зрачок и та самая мозговая извилина. Отказ от размеров.

И еще: сквозь эпоху Вы неустанно твердой рукой проводите черную (и <нрзб.> красную) линию судьбы Державина, не вдаваясь в срок, не соблазняясь им.

Но — очень важное упущение: у Державина детей никогда не было[600], и вместе с тем он не назван бездетным. Неужели он нигде никогда ни словом об этом не обмолвился.

В те времена, в таком семейственном сроке, в таком детном (sic!) воздухе, на такой плодородной почве — неужели ни одного стиха? В таком изобилии плодов мира и немира — неужели ни одного стиха?

Вне жажды нового Державина, еще раз и нового себя, — есть, конечно, отцовство раненое. И в любви к многодетному Аксакову этого мотива не могло не быть[601].

Самое предельно и беспредельно волнующее, конечно, его последняя радость: Аксаков более чистый острый, и радуется молодому Пушкину (ибо Аксаков Державину давал Державина)[602]. Радость тому лицеисту — уже елисейская, уже с того берега.

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 24, л. НО—80 об.).

25-34. В.Н. Буниной

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

25-го апреля 1934 г.

                         Дорогая Вера,

— Наконец! —

Но знайте, что это — первые строки за много, много недель. После бе*ловского вечера (поразившего меня силой человеческого сочувствия) сразу, на другое же утро — за переписку рукописи, переписку, значит — правку, варианты и т. д., значит — чистовую работу, самую увлекательную, но и трудную. Руднев ежеминутно посылал письма; скорей, скорей! Вот я и скакала. Потом — корректура, потом переписка двух больших отрывков для Посл<едних> Нов<остей>[603], тоже скорей, скорей, чтобы опередить выход Записок, но тут — стоп: рукопись уже добрых две недели как залегла у Милюкова, вроде как под гробовые своды. А тут же слухи, что он вернулся — инвалидом: не читает, не пишет и не понимает. (Последствия автомобильного потрясения.) Гм… Очень жаль, конечно, хотя я его лично терпеть не могу, всю его породу англизированного бездушия: Англия без Байрона и без моря — всю его породу — за всю свою (Байрона и моря без Англии!) — но все же жаль, п<отому> ч<то> старик, и когда-то потерял сына[604]. Жаль-то жаль, но зачем давать ему в таком виде — меня на суд?? Теряю на этом деле 600 фр<анков> — два фельетона, не считая добрых двух дней времени на зряшную переписку.

После переписки, и даже во вре*мя, грянули нарывы, целая нары*вная напасть, вот уже второй месяц вся перевязанная, замазанная и заклеенная, а прививки делать нельзя, п<отому> ч<то> три-четыре года назад чуть не умерла от второго «пропидона» (?) и Н<адежда> И<вановна> Алексинская[605] (прививала она) раз-навсегда остерегла меня от прививок, из-за моего неучтимого сердца.

Вот и терплю, и скриплю.

Но главное, Вера, дом. Войдите в положение: С<ергей> Я<ковлевич> человек не домашний, он в доме ничего не понимает, подметет середину комнаты и,