– Можно я помогу?

Я смотрю ей в темечко, она склонила голову к своему произведению. В волосах у нее извилистый белый пробор. Она поднимает голову, на верхней губе у нее капельки пота. Щурится на солнце.

– Ладно, можно. Но только очень осторожно, – предупреждает она.

А как же. Я захватила синюю лопатку, на всякий случай. Я нежно похлопываю по плоской вершине замка из песка. Мне хочется надавить сильнее, придать ему свою форму, оставить собственный отпечаток. Но я этого не делаю. Это замок Джессики, и надо отнестись к нему с уважением. А потом, думаю я, я построю свой. И тогда смогу придать ему любую форму, смогу с удовольствием ощутить, как лопатка прорезает песок. Но вдруг появляется голос, зовущий меня по имени.

– Руби. Руби, ты оглохла?

Совсем не обидно, она так мило смеется. Это опять наша учительница, мисс Планкетт. Мы все хихикаем над ее фамилией, произносим ее так, чтобы «планк» звучало громко и твердо, как будто что-то падает в унитаз, но только не при ней. Нам она нравится. Мне она нравится больше всех учителей. Она носит короткие летние платья во всяких зеленых листочках или ярких розовых маргаритках. Улыбается, как будто мы ей нравимся. Мы ей правда нравимся, все: даже стеснительные, грязные, глуповатые, с кривыми зубами, с диатезом.

Она склоняется ко мне, превращаясь в ослепительный солнечный шар. Солнце зажигает ее желтые волосы.

– Руби, сделай для меня кое-что. Сбегай в кладовку и принеси коробку карандашей и бумагу. С нижней полки. Погода слишком хорошая, чтобы идти в класс, у нас намечается урок под деревом, будем писать стихотворение. Давай-ка быстренько, до звонка, чтобы тебя не затоптали в коридоре.

Я в замешательстве. Мне так хотелось построить замок из песка. У меня пальцы чешутся, так хочется услышать его хруст, но вместе с тем меня распирает от гордости, что учительница выбрала меня для такого важного поручения. И урок под деревом – это здорово, лучше, чем возвращаться в душный класс, где бьется об окно жужжащая муха. Поэтому я киваю и бегу в открытую заднюю дверь школы.

Здание старое, из красного кирпича. С фасада входов по-прежнему два, отдельные для девочек и для мальчиков – слова об этом выложены кирпичом над арочными проемами. С черного хода может зайти кто угодно, хоть девочка, хоть мальчик, но сегодня я тут одна. Все остальные во дворе. Есть еще учителя, они в учительской, с остервенением затягиваясь, курят в перерыве. В этой комнате, если тебя туда вызывают или отправляют с сообщением, дышать нечем от запаха скисшего молока и сигаретного дыма.

Сегодня звуки внутри напоминают мне о бассейне. Я иду сквозь наш пустой класс, огибая парты. Когда заходишь с солнца, кажется, что здесь очень темно. Кладовка за столом учительницы, по левую руку. Я поворачиваю ручку. Внутри уже кто-то есть. Там стоит стол, вокруг которого расставлены маленькие детские стульчики. На одном из них сидит мужчина, немолодой, в темном костюме. Чтобы усидеть на таком крохотном стуле, ему приходится высоко подбирать и сдвигать колени.

Я пытаюсь вспомнить, стояли ли там раньше стулья и стол, но не могу.

– А, вот и ты. – Он роется в лежащих перед ним бумагах. – Наконец-то. Теперь можем начать.

Я останавливаюсь в нерешительности. Я не знаю этого мужчину. Но я ребенок, и инстинкт мне велит слушаться. Я знаю, он какой-то учитель, пусть я и не видела его никогда. Я сажусь на стул напротив него, и он одобрительно кивает.

– Хорошо, очень хорошо.

Он пододвигает ко мне какие-то бумаги.

– Взгляни, и можешь начинать. Но не торопись, никакой спешки. Мне нужна аккуратная работа.

Я бросаю взгляд на бумаги, меня раздирает беспокойство из-за мисс Планкетт. Из-за того, что она подумает, что я копуша и зеваю по сторонам. Что я провалила важное задание, которое она мне поручила. Но, с другой стороны, этот мужчина точно учитель, и он, похоже, главнее.

Я смотрю на лист. Он покрыт сердитыми карандашными каракулями. Сверху было написано слово «пожар», потом его стерли. Мой взгляд скользит ниже – я читаю.

«Я ПОТЕРЯЛСЯ».

Я в замешательстве. Поднимаю глаза. Мужчина поглощен рисованием новых каракуль и вычеркиванием старых. Волосы у него аккуратно подстрижены, он седой. Прямоугольные очки в золотой оправе поблескивают, когда он просматривает лист, ища, что бы еще вычеркнуть.

Меня охватывает ускользающее чувство, что мир сейчас накренится набок, и я с него скачусь.

– Мне нужно кое-что сделать для мисс, – говорю я тихо, едва слышно пищу.

Он толком не отвечает.

– Да, да…

Я встаю и на цыпочках обхожу его. Хватаю коробку карандашей, потом какую-то старую стопку бумаги, даже не задерживаясь, чтобы убедиться, что именно ее просила принести мисс Планкетт.

Я выбегаю наружу, и меня не покидает странное чувство тревоги, только теперь кажется, что я могу выскользнуть из собственной кожи. На улице ярко-ярко сияет солнце. Я вижу мисс Планкетт и других детей возле песочницы. Но они далеко, очень далеко. Как будто я смотрю на них в телескоп, но такой, который все отдаляет, а не приближает.

На то, чтобы до них добраться, уходит целая вечность.

И позже в младшей школе, вспомнила я, я словно видела куски из фильма, когда смотрела на дверь позади мисс Планкетт, рассказывая наизусть таблицу чисел или правила правописания, и думала… там, он там, он все еще там, человек, которого я видела в тот день? Еще я вспомнила, что боялась кладовки как огня, всегда выдумывала причину, по которой не могу туда зайти, или отправляла кого-то вместо себя.

А однажды я набралась смелости и заглянула туда, когда за моей спиной шумели одноклассники, дожидавшиеся учителя. Я набралась смелости, чтобы посмотреть внутрь кладовки, и он… он по-прежнему был там, черкал и вычеркивал что-то на своих листах. Я убежала как раз, когда он поднял глаза, и на его губах сложились слова, еще не произнесенные, но я знала, что он скажет:

– А, снова ты. Садись, садись.

Я вздрогнула и пришла в себя, хотя и не спала. С меня лил пот, и я чувствовала, как холодно в машине, всей влажной кожей. Сколько еще такого я забыла? Была женщина-оса, но она стала для меня почти что картинкой в книжке. Я всегда старалась оттолкнуть души, всех, кроме Тени. С Тенью я могла сосуществовать, он был мне почти как близнец. Но теперь появились Криспин и женщина в платье цвета лютика. Их становилось все больше и больше, они толпились вокруг. Вот они, наступают на меня. Может быть, это и есть моя семья – мертвые. В конце концов, какая между нами разница? Может быть, я уже была одной из них, сама того не зная, как Криспин. Может быть, Мик меня и вправду убил. Я передернулась. Я знала одно: шкурка этого мира каждый час становилась тоньше, делалась прозрачной, как похожий на бумагу луковый лепесток. Я знала это и старалась не впадать в панику. Во рту у меня стоял металлический вкус. Я подняла руку и поняла, что так закусила нижнюю губу, что из нее идет кровь.