– Такие теплые и удобные, – сказал он.

– Смотри, мы еще вот что купили. Увидели, что на них скидка. – Том вытащил упаковку бенгальских огней. – Мы забыли про ночь Гая Фокса, и я решил, что можно устроить ее сегодня.

Он махал бенгальскими огнями в воздухе, словно они уже горели.

Когда в тот вечер ожил и затрещал костер, на душе у меня не было ничего, кроме мира. Том весь день, до темноты, усердно трудился, складывая костер из упавших веток, среди которых затесался непарный обеденный стул. «У нас их все равно слишком много, сказал Том. Кому на фиг нужны двадцать три обеденных стула, на один-то дом?»

Сгустилась тьма, и я смотрела на лица Тома и Элизабет при свете костра. Может, они мне и не были родными по крови, но были кем-то вроде того. Тут было нечто важнее крови, если такое вообще возможно. Я любила их обоих, и это чувство заставляло меня дрожать в шубе, но то была хорошая дрожь, радостная. Все было как надо. Мы ели отдающие дымом сосиски, положив их между кусками хлеба, ели прямо руками, и нам на запястья капал кетчуп.

– Поберегись.

В круг света вошел Криспин. Наверное, его, как мотылька, притягивал костер, горевший в темноте.

– Привет, Криспин.

Я знала, что голос у меня тусклый, я на самом деле не хотела, чтобы он сидел с нами, отпуская свои ехидные замечания. Он бы все испортил.

Казалось, у него задумчивое настроение. Он опустился у костра на корточки и стал вглядываться в огонь, и вскоре мы все умолкли. Я смотрела на Криспина: его серебристые глаза сейчас были похожи на ртуть. Понемногу он перестал двигаться, застыл на корточках по другую сторону костра от меня.

– Почему он не шевелится? – спросила я в конце концов. – Он вообще не шевелится, – повторила я, и по моей спине, как ледяной дождь, заструился страх.

– Он не знает, – прошептал Том, стоявший рядом со мной.

– Чего не знает?

– Руби… пожалуйста. Мы не хотим ему говорить, – взмолилась Элизабет. – Потом я тебе все расскажу, когда он уйдет. Прошу, не сейчас. Не нужно.

Конечно, конечно. Тут я все поняла. Как он исчезал сразу на много дней. И как мне приходилось все за него таскать и доставать. Он хотел, чтобы я действовала за него в этом мире, потому что еще не был готов его покинуть. Как женщина в машине. Как Тень. Он не принадлежал этому миру, уже нет, с тех самых пор, как я впервые его увидела! Почему я не знала? Почему не могла понять?

Я взвилась.

– Так вот зачем я вам была нужна. Он умер, так?

Элизабет и Том встали. Том протянул ко мне руки, выставив ладони.

– Честное слово, все было не так. Тише, пожалуйста, успокойся, – сказала Элизабет.

– Нет, не буду я по вашей указке затыкаться! – заорала я. – Он умер, его нет, и вам только поэтому нужно было, чтобы я тут жила.

Я сбросила шубу, она упала одной стороной в огонь, а я рванулась в темноту, словно один из кроликов Криспина, сбежавший из собственной шкурки.

Льюис, каким Анна его знала, возвращается к ней после ночи, когда пришел домой заледеневшим, в каком-то оцепенении. Кажется, будто он понемногу оттаивает.

У Анны хватает ума не пытаться вызнать у него, что случилось, лучше оставить его в покое, и он начнет ей доверять, как раньше.

– Я тебя кое-куда отведу, – произносит Льюис, – тебе там понравится.

Они стали выходить вместе, и Анна понимает, насколько он узнал Лондон без нее. От осознания этого ее на мгновение начинает мутить, она чувствует себя оторванной.

– Есть одно место, – говорит Льюис, – на другой стороне Ноттинг-Хилла. Давай туда прогуляемся. По бокалу вина, что-нибудь перекусим – нам это пойдет на пользу. Стряхнем паутину. Живем в одной комнате втроем, понятно, что нам тесновато.

Они выходят под великолепное солнце поздней осени, в кои-то веки Льюис катит коляску. Идут рядом, и Анна невольно замечает, как посматривают на Льюиса. Господи, он такой красивый в этом длинном плаще и шляпе. То, что он катит коляску, считает Анна, делает его еще привлекательнее для женских глаз – он недосягаем. Анна опускает взгляд и смотрит на свои коричневые лаковые туфли с пряжками. На ней новый белый пластиковый дождевик с кружащейся юбкой и поясом, который застегивается со скрипом. Ей нравится этот плащ и эти туфли. Она понимает, как хорошо выглядит, хотя ей никогда не стать ровней Льюису в смысле внешности. Льюис даже начал учить ее водить, и они хохочут на каждом занятии, когда машина прыгает, как кенгуру, по Ноттинг-Хиллу. Печка в машине сломана, она постоянно вывернута на максимум, поэтому приходится снимать джемпер, галстук и пиджак, и от этого они тоже хохочут. Получается такой соблазн. Сегодня Лондон окутывает Анну, мягкий и сияющий, и ей не нужно изгибаться под него. Все кажется таким ярким и современным.

Льюис отодвигает стеклянную дверь.

– Лука, – говорит он, – как ты? Вот, привел жену, познакомиться с тобой, и ребенка нашего тоже.

Лука здоровается с ними, как со старыми друзьями, и на добрых пять минут склоняется над коляской Руби, восхищаясь малышкой. Анна уже делит людей на тех, кто при виде пятна Руби вздрагивает, и тех, кто нет. Лука явно из второго лагеря. Он накрывает для них столик в углу, и Анна радуется, что Руби так толком и не привыкла к груди и сейчас просто ест из бутылочки. Так не нужно каждые пять минут бегать домой.

– Я никогда в таких местах не была, – шепчет Анна на ухо Льюису, склонившись к нему, потому что наедине они по-прежнему могут быть лесными: людьми, которые изумляются всему, что видят, держатся за руки и шепчутся.

– Это потому что тут все на континентальный лад, – говорит Льюис. – Я тебя туда тоже когда-нибудь отвезу. Всего-то переправиться через пролив, и оказаться в Париже. Может, скоро и съездим.

– Правда?

Сейчас ей этого достаточно. На деревянных полках выставлены на продажу банки с маринованными овощами и длинные голубые бумажные пакеты со спагетти. Лука за прилавком разливает вино, и Анна видит его поднятую треугольником руку, отраженную в зеркале, видит блестящую ткань спинки его жилета и белый бант фартука. Не спрашивая, он приносит им по бокалу вина и блюдо с тонко закрученным мясом и лепестками сыра.

У всего свой отчетливый вкус, все продукты прекрасны одинаково, но по-своему. Вино – самое восхитительное, что Анне случалось пить за всю жизнь; она поверить не может, что такое существует.

Сама не зная почему, Анна начинает каждый день покупать газету.

Она разворачивает ее около десяти утра и читает за столом, одной рукой прижимая к себе Руби. Плотный шрифт трудно разбирать, когда у тебя на коленях вертится ребенок, поэтому Анна просто бегло просматривает газету. Она знает, что ищет что-то, но понятия не имеет, что именно. В конце концов она замечает заголовок: «Найдены деньги, украденные неумелыми грабителями», – и, начав читать, понимает: она обнаружила то, что искала все это время. Ограбили почтовый фургон, в ту самую ночь, когда Льюис вернулся и просил, чтобы она его обняла. Заметка написана почти в шутливом тоне, потому что у одного из грабителей было оружие, и он умудрился выстрелить себе в ногу. Он пытался сбежать, прихрамывая, но оставил кровавый след – полиция просто пошла по нему и организовала засаду в доме до возвращения грабителя, так написано в статье. Анне в глаза бросились имена: Сидни Нож, Винсент «Букмекер» Дэвис. Майкл и Джон, которые оказались братьями, названы просто Донахью. Имена мужчин, чье бормотание она так часто слышала в их с Льюисом комнате, пока они играли в карты и выпивали, а она засыпала. Льюиса в статье не упоминают.