Дом оказался старопетербургским, облезло-монументальным, жёлто-песочного цвета… – наш славный старый дом. В парадную вели несколько ступеней вниз, истёртых до такого состояния, словно пару веков назад они были сотворены из остывающей и не вполне застывшей лавы, впоследствии волнисто закаменевшей и в непогоду – скользкой. Стах вошёл и чуть не растянулся…

Зачаточный лифт – ласточкино гнездо – натруженно сновал вверх-вниз. Складные хлипкие двери-шторки стягивались руками, как полы старенького пальто.

Он ошибся и вышел на третьем этаже. Бегом взмыл по ступеням до нужной двери, пробежал глазами по фамилиям-звонкам, и как толкнули его: «Д. Граевская». Нажал… опять нажал… Выждал пару секунд, притоптывая на коврике, и вновь погрузил палец в серую кнопку. Звонок, мать его за ногу!!! – не работал. Он стал нажимать все кнопки подряд, матерясь сквозь зубы.

Наконец – шагов не расслышал – замки стали крякать, цепочки шевелиться, дверь приотворилась. Выглянула бледная остроносая старуха в буреньком фланелевом халате, ноги в тёплых тапках, на голове пучок волос заколот частоколом шпилек. Он жадно обежал взглядом это лицо – неприязненно-равнодушное, успел ужаснуться: неужели – моя? – отбросить это, понестись в мыслях дальше…

– Кого вам? – спросила она.

– Мне… я… я хотел бы увидеть Дору… – выдохнул Стах.

– Дору? – подозрительно щурясь, переспросила старуха и обернулась в глубь квартиры, глядя почему-то на пол.

– Где-то она тут ползала… Подождите… – И пошла вдаль, мимо дверей, под каждой из которых лежал свой коврик или тряпка, тягуче выкрикивая:

– Муса-а! Здесь пришли Дору смотреть.

Жива, слава богу, – мелькнуло, – пусть инвалид, пусть на коляске, пусть ползает…

– Из кружка? – послышался устрашающий, какой-то вулканический рык: «иссс крррушшшка?!»

– Вроде нет, – отвечала старуха. – Посторонний какой-то парень.

Третья справа дверь отворилась, оттуда выскочил краб: полусогнутый, сутулый, на кривых ногах, с длинной шеей – мощный (даже в слабом жёлтом свете коридорной лампочки видно – мощный!) старик. Когда он приблизился, Стах увидел нечто поразительное: кожа его дублёного, иссечённого морщинами лица была как шкура слона – такого же тёмно-серого цвета. Но голые руки (краб был в майке) пузырились незаурядными мышцами, сплошь покрытыми татуировкой. Стах, уже насмотревшийся в «скорой» самых разных персонажей и живописнейших алкашей, всё-таки был изумлён столь штучным типом. В груди у старика перекатывалась, дребезжала и рокотала мокрота: старый курильщик.

– Ну?! – спросил он, умудрившись и это коротенькое гладкое междометие пророкотать.

– Здравствуйте, Муса… э-э-э… – вежливо проговорил Стах (сразу просёк, что расписной старичина уважает воспитанных). – Мне бы Дору повидать.

В отличие от соседки, старик не удивился и, видимо, не заподозрил в желании «постороннего парня» ничего крамольного.

– Пойдём, – он мотнул головой в сторону двери. Стах двинулся за ним, с невероятной скоростью перебирая варианты и картины предстоящей ему встречи с бабушкой. С родной бабушкой. Родной. Что это значит?

Самой родной была покойная баба Валя: он всегда помнил тепло её пухлой ладони на своей макушке, и как она купала его, маленького, осторожно перекрывая ладонью его ноги, когда подливала в тазик из чайника горячую струю, и как потом, голого, нежно промокала чистой простынёй, увещевая:

– Не рыпайся! Красиво стой… А вот, жопка ещё мокрая… а крантик наш маленький просушить?.. Насчёт крови там, наследственности-генов… он всё понимал – умом; а кожа, тело, сердце тосковало по мягким рукам бабы Вали. Так что же сейчас?..

За те несколько мгновений, пока шёл по коридору, упершись взглядом в застиранную, колыхавшуюся на спине старика дырчатую майку, он вспомнил разговор с сестрой Светланой наутро после маминых похорон, – когда, сильно волнуясь, вывалил ей всё про нашу семейную тайну. Про вот что оказывается… мама наша, выходит… Вспомнил непроницаемое лицо сестры и то, как на его вопрос – что, мол, со всем этим делать? – она ответила:

– Забыть, и как можно скорее.

– Почему? – спросил он озадаченно.

– Потому, – дёрнулась она, – что именно Виталику, с его допуском, эти торжественные преображения совершенно ни к чему. И Ксанке с Антоном это на фиг не сдалось, они в Израиль не собираются. Так что ты не фанфарь с этим, ага? Тоже мне – аристократические предки!

Он помолчал, выжидая, что ещё скажет единоутробная сестрица, какую весть донесёт к нему эта на редкость удалённая родственная связь. Задумчиво наблюдал, как она складывает посуду в раковину – высокая, сутуловатая, слегка лопоухая, когда закладывает за уши тощие пряди, и в общем, некрасивая – в батю. Почти не слушал, как она рассуждает, упирая на секретность допуска мужа, на интересы детей: пятнадцатилетняя дочь наметила поступать в МГИМО, двенадцатилетний сын мечтал о военно-морской карьере.

Он подумал вдруг: как неразумно всё же распорядилась природа в их случае: отчего бы не выдать девочке мамины васильковые глаза, мамины изобильные кудри… На черта ему, парню, идиотская роскошь этих зарослей на башке, – всё равно всю жизнь стричься под машинку.

Он вздохнул и сказал:

– Ну… у меня-то секретов поменьше. Так что извини. Мне бы хотелось разобраться: откуда, собственно, я взялся и частью чего являюсь.

…Перед дверью старик посторонился, пропуская его вперёд. Стах хватанул губами затхлого коридорного воздуху и вошёл.

Комната оказалась большой, свободной, в два окна, с тремя или четырьмя предметами мебели: кровать у стенки, стол, нечто вроде комода и пара стульев, – и потому просматривалась насквозь и по всем углам, чем-то напоминая школьную комнату старухи Баобаб. Она была пустой. В смысле – без единого живого существа.

Стах недоуменно обернулся:

– А… где?

– Да вон же, – кивнул ворсистым седым подбородком Муса куда-то в угол, где под стулом стоял небольшой перевернутый тазик.

– До-ора… До-рочка, лапонька моя! – ласково прорычал он. – К тебе пришли, моё солнце…

Из бурого тазика выдвинулись четыре чешуйчатых подставки, высунулась змеиная башка, покрытая седоватой коркой, и всё сооружение медленно двинулось из-под стула с жестяным цокотом когтистых лап.

Ну что, пронеслось в уме, рожу ему раскроить? Отзвездить так, чтоб неповадно было над людьми подшучивать?.. За месяцы работы в «скорой» ему пришлось научиться усмирять разных алкашей и окровавленных хулиганов, которые, несмотря на увечья, не давались в руки врачей. (Собственно, его обязанностью на «скорой» было таскать за врачом сумку с лекарствами, делать уколы и ругаться с родственниками больных, бывало, что и морды бить – родственникам, – смотря по тому, в каком состоянии они вызывали бригаду и в каком состоянии оказался пострадавший.)