Предательства?! – и ужаснулся слову, пришедшему в голову. Кто же тебя предал – родная мать? Да, сказал себе, да! Она предала меня, она скрывала… скрывалась! Она была не той, кем всю жизнь представлялась. У неё, как у шпиона, была легенда. Она и батю предала, с ожесточением думал он. Батя много лет прожил с женщиной, которая… И оборвал себя: «Постой! С чего ты взял, что батя не знал маминой тайны? Что вообще ты знаешь о своих родителях – ты, случайно возникший на излёте их затухающей супружеской жизни?»

Трясся в автобусе, колченого преодолевавшем снежную дорогу, и опять – не видел, не видел ничего…

Южа встретила его мёрзлой отчуждённостью, теми же горбылями вдоль серых домов, теми же кучами грязно-серых облаков над кучами грязного снега. Впрочем, новый снег с утра уже полоскал в воздухе марлевый подол, а к обеду повалил гуще и настойчивей. Чёрное овальное озеро Вазаль, зимой не замерзавшее из-за тёплой воды от фабричной ТЭЦ, сквозь снежную кисею напоминало завешенное зеркало в доме покойника. Он подумал: нет ничего тоскливей зимних пейзажей российской провинции, – и тотчас усмехнулся: ишь, ленинградский житель!

Дорожка от калитки к дому была недавно чищена, хотя уже вновь неудержимо покрывалась слоем невесомого снега. Стах не был здесь года три, с похорон деда Якова, тоже случившихся зимой. Дорожка и тогда была чищена, чтобы не споткнулись, не поскользнулись мужчины, выносившие из дому гроб. Стах как раз и выносил, с дядьями и братьями. Дед Яков умер хорошо: во сне, после баньки, «выбритый и чистенький такой – обмывать не пришлось!» – умильно говорила Наталья и добавляла: «Потому что святым был, настоящим святым!»

Ну-ну… Посмотрим, что скажут мне в доме святого.

Дверь открыл мальчишка, один из младших племянников, – Стах не помнил имени. В последние годы две сестры и двоюродный брат как-то дружно женились, и так же дружно понарожали, одна из сестёр даже двойню, и Стах, новоиспечённый дядя, как-то мысленно отпустил эту длинную и махристую родственную нить: после смерти стариков оказалось невозможным жить такой же бурной родственной ватагой. Расстояние, заботы… Новая, как сейчас пишут в газетах, реальность.

– Привет, – сказал он, рассматривая вихор на круглой пацаньей голове. – Ты сегодня за старшого?

И тут же из комнат в прихожую прихромала тётка Наталья – в валенках, в шерстяной юбке и толстой вязаной кофте, а поверх – меховая кацавейка; седые волосы распушились, – видно, платок только сняла. Значит, выходила, может, дорожку и чистила, хотя возраст-то, ноги-то…

Он повторил:

– Привет, привет вам, деревенские люди…

– Господи! – выкрикнула Наталья. – Сташек! Подалась встретить-обнять и – застыла, всматриваясь в него с тревогой: Наталья, она всегда приметливой была.

– Какими судь… ты не…

– Мама умерла, – сказал он, не переступая порога. Стоял в открытой двери, за спиной уже густо валил снег, перебеливая двор. У тётки беспомощно открылся рот, она выдавила короткий стон и ладонью закрыла глаза. Стах продолжал стоять, не двигаясь, по-прежнему не переступая порога, внимательно тётку рассматривая. Та тихо плакала, привалившись к стене и мелко вздрагивая седой головой. Прошла длинная минута… Пацан убежал в глубину дома, и там заспорили, зачастили, взвизгнули… Девчачий голос выкрикнул: «Жадина-говядина – солёный огурец!!!»

Он проговорил, из последних сил стараясь держать себя в руках:

– Скончалась некая Софья Граевская. Ты её, случайно, не знала?

Тётка отняла мокрую ладонь, взглянула прямо в глаза его:

– Это она тебе рассказала? В дом войди. Не стой как чужой.

Он бросил на пол в прихожей рюкзак, стянул полушубок – в доме было натоплено, – повесил его на вешалку, вошёл в залу и огляделся. Здесь всё оставалось на своих местах. Старый буфет пятидесятых годов, всегда натёртый с таким тщанием, что все выпуклости и грани маслянисто поблёскивали, соперничая с хрусталём за стеклянными дверцами. Вязаные салфетки лежали на всех поверхностях, даже под телевизором и на телевизоре – кстати, новом, ему неизвестном, – даже под хрустальной пепельницей, хотя в доме, боже упаси, не курили. Стулья, диваны, глубокое кресло деда Якова – всё было укрыто, застелено, объято заботой. Всё как всегда: ковёр влажноват – только со снегу, недавно чистила, ай молодец старуха! На хрустальной люстре уже лет десять не хватает одной подвески – это они с братом Севкой перебрасывались ботинками, за что славно получили от деда по загривкам. Всё здесь было родным, и вещи, и запахи. Всё пахло детством…

Он присел к столу боком, как незваный гость, и молча ждал, когда тётка вернётся из кухни. Да, всё здесь оставалось верным укладу: она вернулась минут через пять с чашкой чая и глубокой тарелкой, в которой лежали три пирожка. Вспомнилось бабы-Валино: «Съешь кусочек… с коровий носочек».

– С капустой? – спросил, вдруг ощутив, что страшно голоден – не ел со вчерашнего дня.

– Круглые с яйцом и луком, длинный с кислой капустой, – сказала она. – Расскажи по-человечески, по порядку: что стряслось?.. Как Сонечка умерла?

– Нет, Наташа, – он замотал головой, проглотил кусок и опустил пирожок обратно в тарелку. – Порядка такого не будет. Ты поняла, зачем я приехал?

– Сташек, – ровно проговорила она. – Остынь. Здесь все тебя любят. – И вздохнула. – Ладно. Поскольку Сонечки больше нет… – Голос её осёкся. Она поднялась. – Сиди, я всё принесу. – Уже выходя из столовой в соседнюю комнату, с силой произнесла: – И не дури, поешь, чаю выпей – с холода ведь!

Минуты через три вернулась с коричневым конвертом, какие сто лет назад выдавали в сберкассах, положила его на стол и придвинула к племяннику – словно все годы ждала инспекции и держала всё наготове: объясняться. Может, и держала, – после бабы-Валиной-то смерти; ведь Наталья оказалась старшей над всем этим многолюдным кланом.

– Не думала, что она помнит… – проговорила убитым голосом. – Она была совсем ребёнком. Шесть лет, маленькая, запуганная, вся в чирьях… На голове – вшивый домик. Она даже выглядела… недоразвитой.

Он усмехнулся, молча открыл конверт, вытащил оттуда ветхую коричневатую бумажную створу – свидетельство о рождении ещё довоенного типа. Граевская София Аркадьевна. Отец – Аркадий Израилевич Граевский. Мать: Дора Ефимовна Граевская. Национальность – та самая.

– Ясненько… Что там ещё?

Ещё был сложенный вчетверо линованный лист из школьной тетради, где на строчке безукоризненным, каким-то педантичным почерком было вписано: «Ленинград, Жуковского, 15, квартира 8. Умоляю после моей смерти разыскать мою дочь Дору и передать Сонечку матери».

Подпись была размашистая, с тремя упругими завитками – «профессорская», почему-то подумал он, который уже навидался профессорских росчерков.

– Кто это умоляет? – сухо уточнил он, и тётя Наташа, глубоко вздохнув (инспекция: надо отвечать!), торопливо объяснила:

– Бабушка её… Не помню уж, как звали. Безумная, бесстрашная старуха: Сониного отца до войны арестовали и сразу расстреляли – вроде был он генерал не генерал, но… какая-то военная шишка. Потом и мать, вот эту самую Дору, тоже увели. Тогда старуха, бабушка Сонина… – это что я помню, Сташек, мне ведь тогда тоже было не много лет, двенадцать или тринадцать, – в общем, старуха в ту же ночь, как забрали Дору, собрала узел, схватила внучку и – бежать.