Дора выскочила замуж рано, и тоже – легкомысленно. Три закадычные подружки вышли пройтись по сосновой аллее посёлка Серебряные пруды, повстречали троих кавалеров, образовалась весёлая компания, и вскоре все переженились. Самой известной парой впоследствии оказались маршал Василий Чуйков с женой Валентиной. А Дора вышла за подающего надежды молодцеватого Аркадия Граевского, высоченного красавца-военного, которому покровительствовал, по слухам, сам Феликс Эдмундович Дзержинский (возможно, тут сказались общие польские корни). Кстати, Дзержинский и поспособствовал назначению Граевского на службу в Ленинград, полагая, что начинаются времена, когда лучше от Москвы быть подальше.

В юные годы угодив в новую элиту общества, Дора с шиком прожигала жизнь. Была не то чтобы красива, но притягивала взгляды всюду, где появлялась, – возможно, потому, что любила одеваться броско, артистично, «по заграничному»: носила широкие светлые плащи, ходила на высоких каблуках, вызывающе красила губы то малиновой, то пунцовой помадой, не убирала пышных волос, увенчанных широкополыми шляпами, тоже светлыми.

Её мужа Аркадия Граевского арестовали в 37-м, и сразу расстреляли. Саму Дору взяли тем же вечером…

Она засиделась допоздна у подружки – та хорошо гадала на картах. Но гадание в тот день получалось какое-то унылое: всё время выпадал казённый дом. «Ты сегодня не в ударе!» – заметила Дора, доставая из сумочки пудреницу и помаду. Перед высоким зеркалом в прихожей накрасила губы, не подозревая, что губную помаду держит в руке последний раз в жизни.

Её взяли прямо в парадной их дома на улице Жуковского – в том же светло-сером плаще, в широкополой шляпе, на высоченных каблуках… – роскошную, благоухающую дорогими духами светскую львицу, слегка огорчённую неудачным гаданием.

Народу в тот день забрали много, так что, когда Дору привезли в Большой дом на Литейном, две женщины, которые сидели там в ожидании допроса, пересели от неё подальше, обменявшись выразительными взглядами: «проститутку подобрали». Это были жены двух высокопоставленных военачальников, и позже, когда все трое они тянули срок в Сиблаге НКВД, их вместе запрягали в волокушу, перетаскивающую брёвна – в лагерях не хватало ни лошадей, ни тракторов; и те оценили Дорину доброту, благородство и какую-то удивительную безмятежную стойкость, словно эта миниатюрная женщина сделана была из небольшого, но цельного куска особо твёрдой породы. Дали ей восемь лет исправительно-трудовых лагерей, как члену семьи изменника Родины.

В лагере политические («контрики») содержались вместе с уголовниками; так вот, самым загадочным образом уголовники Дору уважали. Свинец, старейший петербургский медвежатник, именовал её по имени-отчеству и говорил: «Дора Ефимовна – человек с большой буквы!»

Далее произошло совершенное чудо: перед самой войной Дору выпустили. Она склонна была объяснять это тем, что старая её подруга Валентина Чуйкова написала личное письмо Калинину, под которым умолила поставить подпись и самого Василия. Что ж, вполне возможно. В общем, перед самой войной она оказалась в Ленинграде, где их пятикомнатная квартира на Жуковского, пятнадцать, вся уже была поделена и обжита чужими людьми и где она обнаружила кого угодно, только не собственную дочь Сонечку и не маму, Ирину Абрамовну Гинзбург, на руках которой Сонечка осталась. Обе они исчезли, и никто – ни родственники, ни друзья, ни соседи – понятия не имел, куда испарились старуха с девочкой. Впрочем, это отдельная – как говорил Зови-меня-Гинзбург – «писчебумажная история»: запросы, запросы, запросы… – которыми, если вытянуть их лентой, можно опоясать, ну, не земной, положим, шар, но Ленинградскую область – точно.

Словом, перед войной Дору выпустили, и в первые месяцы, пока ей не вернули комнату (бывшую кладовку) в прежней её квартире на Жуковского, она жила у троюродного брата с женой его Бетей…»

«Стоп! – крикнул в этом месте Стах. – Кузина Бетти, богиня пищеблока номер два?!»

«Что-то одно, – невозмутимо отозвался Зови-меня-Гинзбург. – Имей культуру! Имей терпение…»

«Сначала Дора устроилась в кинотеатр «Аврора» буфетчицей, но уже через три месяца перешла работать в Ленинградский Дом техники, где проработала до пенсии на разных должностях – диспетчером, секретарём, контролером… Её там все обожали. Она и блокаду пережила самым чудесным образом: в ноябре сорок первого, когда норму хлеба для служащих сократили до 125 грамм, пришла в Дом техники разнарядка – отправить кого-нибудь в распоряжение Леспромтреста. Мужчин посылать не хотели, каждый специалист на счету. Вот и отправили самого «могучего работника»: миниатюрную, почти кукольную Дору Ефимовну. Впрочем, она сама вызвалась. Тут надо отдать должное её смекалке: в лагере она уже работала с брёвнами, лес уважала, умела вести себя на морозе, умела беречь тепло в теле…

Её поставили на должность пилоправа. По рабочей карточке каждому лесорубу полагались миска каши и пайка хлеба, 250 грамм, – в то время как остальные ленинградцы получали вполовину того. Изящная женщина с лагерным опытом, много ли надо… – ей каши хватало, а хлеб она меняла на молоко в деревне. «Плюс свежий воздух!» – добавляла победно. Так вот и выжила. А все сотрудники Дома техники, кто оставался в Ленинграде, умерли от голода».

– Вообще-то я не врубаюсь: буфетчица… контролёр… Она же в совершенстве знала три языка! Она прекрасно играла на фортепиано…

– Ах, ты не вруба-аешься… – насмешливо протянул старик. Фыркнул, выхаркнул ржавым кашлем презрительный рокот.

– Она искала Соню! – гаркнул он. – Как безумная! Изо дня в день. Это была её работа, а что кушать и чем этот кусок добыть – неважно. Ей в Доме техники позволяли уезжать, срываться с места, когда она слышала, что где-то, может быть… когда ей казалось, что это, похоже… Она искала Соню. Могилу Сони. Говорила: «Так не бывает, чтобы человек испарился!» Хотя все мы знаем, что бывает. Испарились миллионы людей. Об этом позаботились товарищ Сталин и геноссе Гитлер…

* * *

Зови-меня-Гинзбург знал, что говорит, потому как своего горя хлебнул – по уши, выше макушки, и ещё чуток, чтоб не казалось мало. Впрочем, о себе говорить он умел даже меньше, чем о Доре, с которой прожил после смерти Бетти ни много ни мало – тридцать три года. А ведь сошёлся так только, жилищным образом: переехал к сеструхе, пусть троюродной, но доброй. Обменял комнату: всё поближе к родне, думал.

Дора оказалась для него хорошей женой. А что, разве Бетти была не хорошей? Бетти любила его самозабвенно, как курица, с той минуты, когда он вошёл в машинописное бюро завода «Электросила», где она, с синими от переутомления кругами под глазами, тарахтела с утра до ночи на «Ремингтоне»; вошёл и запер дверь на ключ. Положив на стол маузер, одолженный у друга Зямы, оперативника угрозыска, сказал ей: «Бетя! Или ты выходишь отсюда моей женой, или мы не выходим отсюда оба». Да что там! Бетя и Дора! Эти две женщины… они в жизни Зови-меня-Гинзбурга высились словно два собора, словно два величавых и светлых павильона на взморье – такие курзалы он видел на побережье в Германии, где оказался – будучи евреем – в годы войны.