губы, продолжая меня изучать.

– Никак не припомню, когда твоя мать его надевала, – говорит она. Я тянусь к молнии, но бабушкины руки сильнее сжимаются на моих плечах, и я чувствую, как натягивается шов. – Больно уж нарядное, обычно она носила платья попроще. Может, на твое крещение?

Я прекращаю возиться с застежкой.

– Меня крестили?

– Вроде того. – Она качает головой. – Нет, не крещение. – И тут она улыбается и ласково заправляет мне за ухо прядь волос. – Ах да. Вспомнила. Это было в день, когда я отвезла ее в больницу.

– В больницу?

– Да-да. – Она не сводит с меня бесстрастного взгляда. – На аборт.

У меня перехватывает в груди.

– Что?

– Естественно, она передумала. Только анестезию ввели, а она на попятную. – Похлопав меня по щеке, она отходит и начинает составлять коробки одна на другую. – Повезло тебе, правда?

Я хватаю воздух ртом. Я знала, что мама меня не планировала. Она никогда не рассказывала мне об отце, как будто считала, что если я не знаю его имени, то можно сделать вид, будто его не существует. Но она исключала из своей жизни не только его. Она исключала меня. Потому что вообще не хотела моего рождения.

– Почему она передумала? – спрашиваю я хрипло. Может, она услышала, как бьется мое сердце, и не смогла себя заставить? Может, я все-таки была частью ее жизни? Но бабушка даже не смотрит на меня, даже не поворачивается.

– Кто знает, – говорит она и ставит на место последнюю коробку. – Я не спрашивала.

Она уходит. Спускается по лестнице, и ее тень, искривленная и изрезанная в свете лампочки, волочится за ней по полу, пока я не остаюсь одна в чердачном зное, сотрясаясь всем телом в тесном синем платье.

Теперь я понимаю. Так она наказывает. Именно у нее этому научилась мама, только у бабушки выходит иначе: нежнее и в то же время больнее, и я не представляю, как ей удалось прожить в этом доме столько времени, потому что я не могу дышать, не могу больше находиться здесь ни секунды.

Я вцепляюсь в платье, через плечо нащупываю застежку. Дергаю ткань, и один из швов расходится, но я продолжаю тянуть, пока платье не рвется вдоль молнии и не сваливается на пол. Тело горит, кожа саднит и чешется, но я его сняла. Я переступаю через платье и пинком сбрасываю с ноги зацепившуюся ткань.

Во рту солоно от пота. Секунду я просто стою и пытаюсь отдышаться, пока воздух охлаждает кожу – такую бледную, что она просвечивает насквозь. Это неправильно. Со мной что-то не так. Бабушка, Фэрхейвен. Я допускала все это, закрывала глаза и притворялась, хотя, конечно же, эта девушка жила здесь, конечно же, бабушка знала ее, и любила ее, и позволила ей умереть.

Я торопливо переодеваюсь, сбегаю вниз и, распахнув сетчатую дверь, вываливаюсь на солнце. Упираюсь ладонями в колени, чувствую, как в животе поднимается волна тошноты. Я не стану. Я отказываюсь. Глаза щиплет от слез, у горла стоит желчь – не позволю, не пролью ни капли. К черту эту семью и к черту этот дом. Я не обязана здесь оставаться.

Двадцать

Миссис Миллер совершенно не выглядит удивленной, когда я, задыхаясь и едва сдерживая слезы, появляюсь на крыльце их дома. Время близится к обеду, и за ее спиной видно накрытый на двоих стол с начищенными столовыми приборами, но она без колебаний пропускает меня в дом и спрашивает, не голодна ли я.

– Нет-нет, спасибо, – говорю я, со стыдом ощущая, как сжимается горло. – Простите, что без приглашения.

– Глупости. Мы тебе всегда рады. – Она усаживает меня на диван в гостиной и скрывается в кухне. До меня доносится звон кубиков льда, и миг спустя она возвращается ко мне со стаканом воды. Я беру у нее стакан и чуть не роняю, когда она поглаживает мне лоб большим пальцем. – Я позову Тесс.

Я не видела Тесс с нашей вылазки в участок. Даже не думала о ней – только гадала, удалось ли ей избежать неприятностей. Но, судя по улыбке миссис Миллер, у Тесс все в порядке.

Я остаюсь одна, и тишина начинает давить на уши. Мама где-то в Фалене, ждет меня. Бабушка в Фэрхейвене. А я здесь, с Миллерами, с семьей, корни которой уходят почти так же глубоко, как наши. Эта семья может мне помочь.

– Привет! – Тесс появляется в коридоре в сопровождении матери. Растрепанная, в одном носке – второй она натягивает на ходу, каким-то чудом удерживая равновесие.

Я встаю с дивана и оглядываюсь за спину, чтобы проверить, не испачкала ли грязью белую ткань.

– Илай тоже у вас? – спрашиваю я. Мне нужно как следует расспросить Тесс, но я не хочу начинать этот разговор при нем.

– Хороший вопрос. Тесс? – поворачивается миссис Миллер к дочери.

– Нет, он у себя. – Голос бодрый, но улыбается она как-то вымученно, хотя явно пытается это скрыть. Неужели ей все-таки попало? Я ведь почти не сомневалась, что она благополучно выбралась из участка. – Ты ведь просила в следующий раз спрашивать разрешения. Я не спрашивала – значит, его тут нет.

– Подумать только, – говорит миссис Миллер, и Тесс вздыхает.

– Я просто образцовая дочь.

– Образцовая дочь, которая собирается пропустить обед?

– Да, возможно. – Тесс кивает на дверь позади обеденного стола, выходящую на заднее крыльцо. – Хочешь прогуляться, Марго? Или нет, не так: хочешь отсюда свалить?

Она вроде как шутит, но получается не смешно. Я бросаю на миссис Миллер виноватый взгляд, но, кажется, она ничуть не обиделась.

– Я оставлю для вас тарелки, – говорит она, и, прежде чем я успеваю ответить, Тесс открывает задние двери и тянет меня наружу.

Тут все как в Фэрхейвене. Точнее, как было в Фэрхейвене раньше. Тот же вид, тот же свет с кухни за спиной. Но ферма Миллеров по-прежнему функционирует. В стороне ждут комбайны, еще дальше высятся три силосные башни, почти игрушечные с такого расстояния. По всей видимости, бабушка разделила Фэрхейвен пополам, когда продавала эту землю Миллерам.

– Я не стану спрашивать, что случилось, – говорит Тесс, и я подпрыгиваю. – Но если хочешь рассказать, я бы послушала.

Я успела забыть, что она здесь. Стоит рядом со мной в футболке, которая наверняка принадлежит Илаю, и баскетбольных шортах, в принадлежности которых я даже не сомневаюсь. Поразительно серьезная, с красными усталыми глазами.

– У тебя все хорошо? – спрашиваю я.

Махнув рукой, она садится на крыльцо и вытягивает ноги в траву, на которой еще видны следы от газонокосилки.

– Нормально. Давай, садись. Ты же еле на ногах стоишь.

Я опускаюсь рядом, и она немедленно заполняет собой пространство между нами: изворачивается так, чтобы прислониться спиной к