— Все потомки Марко Костаки — волхвы.

— В каком смысле волхвы, гадаете, что ли?

— Многими действами владеем: предсказываем судьбу по звездам и птицам, знахарим, снимаем сглаз и порчу, знаем многие искусства, чародейства…

Честно говоря, ко всяким видам колдовства я отношусь, мягко говоря, слегка скептически. Как правило, если это не искусные фокусы, то прямое надувательство.

— А вы можете сказать, когда я родился? — задал я провокационный вопрос, можно сказать, на засыпку.

— Про то мне Иван и так говорил, а вот попроси вы меня сказать, что отдали лесному старичку, который вас к нам пропустил, я бы сказал, хотя то промеж вас двоих было.

— А вдруг вы того старичка знаете, и он вам сам рассказал?

— Не мог мне старик сказать, я в ту пору уже в узилище на цепи сидел.

Резон был серьезный, совпасть по времени мой приятель-лешак с волхвом никак не могли.

— Ну, и что я старику дал?

— Денег чужеродных, табак, в трубки бумажные всыпанный, и огниво, в котором болотный газ горит.

Меня ответ волхва ввел в смущение. Я не мог объяснить такого фокуса, а верить в чудеса был не готов, так сказать, морально.

— Поверил, али еще что рассказать про твою жизнь? — перешел на «ты» волхв.

— Расскажите.

— Когда тебе было тринадцать годков, ты весной провалился под лед и спас тебя случайный прохожий. Правда сие?

Я сглотнул слюну и молча кивнул.

Об этом случае я никогда никому не говорил, даже родителям.

— Бабку твою по матери звали Анна Ивановна, и было у нее трое детей, один из которых умер в младенчестве. Угадал?

Я опять молча кивнул.

— Как же вы с такими способностями Вошину в руки попались?

Илья Ефимович удивленно посмотрел на меня.

— Против его силы моя слабее была. Ты разве не знаешь, кем он был?

— Иван говорит, оборотнем.

— И чародеем, и колдуном, и чернокнижником. Не окажись у тебя сабельки заговоренной, быть бы нам всем сейчас на погосте…

— Моя сабля заговоренная?

— А ты и этого не знал? Вспомни, где и как она тебе в руки попала. Вот видишь, — резюмировал Илья Ефимович, — у темных сил ты ее добыл, вот она против них силу и имеет.

— А против обычных людей у нее сила есть? — спросил я, подумав, что, в этом случае, победы в дуэлях были чистым, с моей стороны, жульничеством.

— Против простых людей такой силы не надобно.

— Илья Ефимович, вы, может, мне объясните, что происходит? А то я как в темном лесу, все время кто-то против меня борется, а кто — не знаю.

— Нечего тебе про это знать, — угрюмо ответил Костюков.

Я решил не обижаться и попробовать выудить у волхва хоть какие-нибудь сведения.

— Да я и так уже много чего знаю. Только не пойму вашу систему. Как бы это проще объяснить… Кто из вас хороший, кто плохой, а то ненароком не того зашибу… Слишком разные вы все люди…

— Люди все обыкновенные, а которые не обыкновенные, те не люди.

— А кто тогда они?

— Не люди, и все. Про фигуры силлогизма знаешь? Логику и риторику изучал?

— Нет, не изучал.

— Тогда тебе проще не объяснить, — съехидничал Костюков, — все одно не поймешь. Вот в траве живут и муравьи, и цикады. Те и другие насекомые, да только разные, а птичка и тех, и других склевать может. Так и мы с вами, живем рядом, породы разные, а конец один. — Он надолго задумался. — Мы тоже разных пород бываем, кто к паукам ближе, как покойный Вошин, кто к светлячкам, как Иван, и между нами вражда идет, и между всеми. Только все равно, самые жестокие — это вы, люди. Вы и нас ненавидите за то, что на вас не похожи, и друг друга ненавидите.

— Вы очень хорошие и добрые, — сказал я, обидевшись за род людской, — ваш оборотень образец гуманности.

— Что оборотень. Таких среди нас мало, и они всем враги, а у вас, чем больше людей убил, тем больший герой.

— Вы войны имеете в виду? Так в них люди гибнут и убивают за родину.

— Какая такая родина у фельдмаршала Суворова в Швейцарских Альпах, где он сейчас войска через горы и пропасти ведет?

В принципе, волхв был прав. Однако я сумел подобрать контрдовод:

— В большой политике не сразу видна логика. Если французы победят австрийцев, они за русских примутся и тех же австрийцев против нас воевать заставят.

— А что, французы не люди? Все вы одинаковые, и дух зла в вас сильнее духа добра. Потому вас много, а нас мало. Много в твоем времени оборотней встречается?

— У нас не только оборотней, у нас волков почти не осталось, — вынужден был признать я, промолчав о том, что та же участь постигла и других животных, населяющих землю.

— Вы жестоки и легкомысленны, — продолжал обвинять человечество волхв, — потому вас так много и развелось, что детей рожаете, не думая, сможете ли их потом прокормить!

Я попал в забавную ситуацию, когда одного человека попрекают за все человечество. Обычно мы попрекаем и клеймим друг друга, а так, чтобы счет предъявлялся со стороны другого вида и одному за всех, в этом была известная пикантность, но не было рационального зерна. Впрочем, как в любой национальной вражде и тем более войне, столкновении на расовой и этнической почве, социальном конфликте и прочая, прочая, прочая…

— Выходит, что вы, за малым исключением, лучше и чище нас, людей?

— Мы другие, — подумав, сказал Илья Ефимович. — И среди нас есть разные.

— Как и среди нас, — подытожил я, — а то у вас получается, что одни от света, другие от тьмы.

— Свет и тьму создал Господь.

— Как добро и зло, воду и твердь, небо и звезды, — подсказал я.

— И все сущее, людей и зверей, Серафима и Сатанаила, и не нам судить промысел его…

Незаметно для себя Илья Ефимович терял в речевом строе простонародные оттенки, начинал говорить стройнее и изысканнее. Зрачки его глаз расширились, и он, казалось, перестал видеть окружающее. Однако, запас сил у него был так мал, что нервное напряжение вскоре утомило его, он замолчал и закрыл глаза.

Мы переглянулись с Иваном и хотели оставить его отдыхать, но он опять открыл блестящие глаза.

— Ты в какого Бога веришь? — неожиданно спросил он.

Вопрос для меня был очень сложный, и я попытался увильнуть от прямого ответа:

— К какой я отношусь конфессии или в принципе?

— То и другое.

— Знаете ли, лет через двадцать родится во Франции человек по имени Шарль Бодлер, человек с изломанной судьбой, наркоман и гениальный поэт. Я вам перескажу кусочек одного его стихотворения, в переводе одной ненормальной, но гениальной русской поэтессы, которая родится лет через сто.