– Войдите, – раздалось в ответ.

Я толкнул дверь. Директор сидел за столом, развалившись в кресле. Рядом на стуле притулился главреж. Вид у него был, мягко говоря, не фонтан, лицо какое-то серое, взгляд затравленный.

– На ловца и зверь бежит, – сказал директор и выразительно стрельнул глазами в главрежа.

– Здравствуйте, – сказал я, стараясь держаться с достоинством. Все-таки я был не рядовой артист, а прима театра.

– Добрый день, Серафим Андреевич, – проговорил директор елейным тоном и протянул мне какую-то бумагу. – Вот, ознакомьтесь.

– Что это? – Я удивленно покосился на главрежа, но он отвернулся к окну.

– Читайте, – все так же ласково произнес директор.

Я пробежал листок глазами. «За срыв премьерного спектакля, а также за глумление и издевательство над фронтовиками, за осквернение и искажение текста пьесы о победе российского народа в Великой Отечественной войне, приказываю уволить из театра актера Завьюжного С. А.» Далее шла размашистая подпись.

– Как это понимать? – Я недоуменно поглядел на директора.

– Буквально. Вы уволены.

– Но я не срывал спектакль! Наоборот, я доиграл его, едва не получив сердечный приступ.

– Вы были пьяны. Безобразно пьяны. Что вы творили на сцене? Это же скандал. Автору стало плохо, ему пришлось вызывать врача. Глава администрации был в бешенстве. Он пришел на премьеру ко Дню Победы. Серьезный тематический спектакль! А тут какая-то пошлая комедия с пьяницей в главной роли. Позор!! – Директор постепенно закипал. Тон его утратил мягкость и стал угрожающим.

– Но где вы увидели издевательство над фронтовииками? – попытался спорить я. – Это несправедливо. Кара больше, чем проступок. Я… я буду жаловаться.

– Жаловаться? – Директор расхохотался. – Да вас, Завьюжный, теперь ни один театр не возьмет даже на роль лакея. Вы попали в черный список. Скажите спасибо, что отделались увольнением. Пару лет назад за такое могли и посадить.

– Посадить? За что?? За то, что я немного выпил перед спектаклем? – Я ничего не понимал, думал, что все это фарс. Дирекция решила меня таким образом проучить. Через пару-тройку дней они прибегут ко мне с просьбой вернуться. – Ладно. – Я скомкал бумагу, сунул ее в карман брюк, повернулся и вышел из кабинета, хлопнув дверью.

И тотчас увидел Снегирева. Он стоял у противоположной стены и смотрел на меня в упор.

– Погляди, что наделала наша с тобой попойка, – сказал я ему и похлопал себя по карману. – Вот. Там приказ об увольнении.

К моему удивлению, он ничего не ответил, лишь слегка склонил голову. Оттолкнулся от стены и пошел от меня по коридору.

– Эй! – крикнул я ему. – Николай! Ты что? Как-то это не по-товарищески.

Он, не оборачиваясь, скрылся за поворотом. К моей злости на дирекцию добавилось еще и недоумение по поводу странного поведения моего приятеля. Однако времени на размышления не осталось – пора было мчаться в больницу к Снежане.

Через час я сидел в палате рядом с высокой послеоперационной кроватью, на которой лежала моя жена, бледная, исхудавшая, с лиловыми синяками под глазами. Я гладил ее руку, шептал всякие глупые нежные словечки, рассказывал ей, как все образуется и мы будем счастливы. Про увольнение из театра я решил ей не говорить, надеясь, что к тому времени, как она поправится и выйдет из больницы, меня уже восстановят. Она слушала и молчала, а потом осторожно высвободила свою руку из моей ладони.

– Что ты? – встревожился я. – Тебе неудобно? Больно?

– Серафим, зачем ты несешь весь этот вздор? Ты не хуже меня знаешь, что ничего у нас хорошо уже не будет. Я не смогу больше иметь детей. У меня внутри пустота. – Она смотрела на меня сухими, воспаленными глазами.

Это было страшно. Сухие глаза, совсем без слез. И в них будто огонь горит. Холодный огонь, от которого внутри все леденеет. Если бы она заплакала, ей-богу, мне было бы легче.

– Ну что ты, милая, – пробормотал я, – сейчас медицина не стоит на месте. Что-нибудь придумают врачи. Что-то…

– Перестань, – жестко перебила она. – Нечего придумывать. У нас никогда не будет ребенка. Своего ребенка. А тебя… тебя ведь уволили из театра. Так? Почему ты молчишь и не говоришь правду?

От ее тона я похолодел. Я не узнавал свою Снежану, милую, веселую, нежную. Передо мной была Снежная королева, надменная, холодная, бесчувственная.

– Что ты молчишь? – повторила она, чуть повысив голос.

– Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? Это какая-то ошибка.

– Я же была в зале. Видела начало первого акта. Этого достаточно, чтобы понять: ты больше не получишь ни одной роли.

– Это ошибка, недоразумение, – повторил я как попугай.

– Нет, Серафим, это не ошибка. – Она вздохнула и внимательно посмотрела мне прямо в глаза. Взгляд ее чуть потеплел. Совсем капельку, но я был рад и этому. – Готовься к худшему, – проговорила Снежана.

– К чему? – не понял я. Для меня худшее уже случилось. Что еще?

– Скоро поймешь, к чему. – Она устало прикрыла глаза.

Я понял, что пора дать ей покой и уйти.

– Ты… ты простишь меня? – робко проговорил я.

– Уже простила, – ответила она, не открывая глаз. – Но ты сам себя не сможешь простить никогда. В этом вся беда.

Она уснула или погрузилась в полубессознательное состояние. Я на цыпочках вышел из палаты. Мне ужасно хотелось напиться, вдрызг, в хлам, чтобы забыть обо всем и ни о чем не думать, но я превозмог себя. Я поехал в театр, забрал наконец машину, сиротливо ожидающую меня на стоянке, и покатил домой. Там я занялся уборкой, чтобы отвлечься от тягостных мыслей. Я драил полы, выбивал ковры, чистил раковину, словно вместе с грязью хотел уничтожить всю свою вину перед Снежаной.

Два последующих дня я продолжал заниматься домашними делами и ездил навещать жену. Она выглядела немного лучше, в ее лицо постепенно возвращались краски. Однако взгляд оставался все тем же пустым и холодным. Меня обижало то, что она не спрашивала, как там в театре, не просят ли меня вернуться. Я ждал этого со дня на день, но никто не приходил.

Прошла неделя. Снежана стала вставать с кровати и гулять сначала по отделению, а после во дворе больницы. Мы разговаривали ни о чем – какие-то пустые общие фразы, – стараясь не затрагивать острые углы. Вдруг она остановилась, внимательно поглядела на меня и спросила:

– Что ты решил с работой? Думаешь куда-то устраиваться?

Я не выдержал и выложил ей все, что думаю по поводу увольнения. Она выслушала терпеливо, не перебивая, и покачала головой.

– Напрасно ты надеешься, что тебя восстановят. Такое не прощается. В театр тебе дорога закрыта.

– Да черт с ним, с этим театром, – взорвался я. – Пойду в другой. Буду ездить в соседний райцентр. Не так и далеко на машине.