– Эчин… Я чувствовать: смерть близко…

Он запрещал себе соглашаться с ней, но расположение ран под ее грудью не оставляло никаких сомнений в их смертельности. И все же Вадим не хотел сдаваться – ножницами, со всей аккуратностью, он стал разрезать костюм.

– Уф!.. – задышал кто-то сипло и с надсадом. – Я не в морге?

Вадим вздрогнул, выпустил ножницы. К столу протянулась кисть с побелевшими пальцами, ухватилась за край. За нею показалась голова Арбеля с бликующими кружочками очков.

– Как она?..

– Плохо… – Вадим подавив изумление, вновь взялся за ножницы. – А вы?

– По сравнению с ней, намного лучше. – Арбель привстал и выдернул застрявший в боку скальпель, кончик которого был выпачкан в крови. – Могло быть хуже.

– У вас что, шкура бронированная?

– Шкура у меня обыкновенная. Но на мне корсет – забыли? Этот ножичек пробил его неглубоко. Даже боли нет…

– Везучий! – Вадим пластал чертову резину, а она, курва, не давалась, мялась под лезвиями ножниц, не желая расходиться.

Арбель был уже на своих двоих и слегка опирался на стол. Его еще штормило, но он старался казаться бодрым.

– Я все сделаю, – сказал он Вадиму и перехватил ножницы. – Идите за тем… за Мышкиным. Он нам нужен живой…

Воистину так! Каким бы сквернавцем ни был Артемий Афанасьевич, сейчас он необходим для сохранения жизни Эджены. Кроме того, он один способен расшифровать дневники Спасова, и только от него можно получить сведения о поставщиках награбленного и связях с закордоньем.

Вадим поднял валявшийся среди стеклянного крошева пистолет с тавром Льежской оружейной фабрики и просунулся через полуоткрытую дверь. Он пригнулся, ожидая выстрелов, но их не было. У Мышкина имелась прорва времени, чтобы покинуть подземелье. Уж всяко он не стал долго раскачиваться. Теперь ищи-свищи…

Но нет – открылась одна из боковых дверей, и оттуда выбежал, меленько переступая, Артемий Афанасьевич. Он нес короб, очень схожий с теми, в которых Эджена доставляла наверх дары для бедствовавшей экспедиции.

– Стой, стрелять буду! – по-уставному предупредил Вадим и, поскольку оповещение не подействовало, выстрелил.

Он целил в ляжку – чтоб не насмерть, – но задымленность коридора сыграла неважнецкую шутку, и пуля ударилась в камни. Артемий Афанасьевич, крепче прихватив свою ношу, пустился вскачь и исчез в клубившейся пелене. Вадим, крича и стреляя наобум Лазаря, вихрем дунул за ним. Дым набился в нос и в рот, заставив прекратить тщетное взывание. Пальба, очевидно, тоже не принесла результатов – топот впереди не затихал и не менял своей ритмичности. А чуть позже послышался лязг, и все стихло. Вадим различал только собственные шаги и тяжкое, нарушенное смогом дыхание.

Он пробежал еще с десяток метров и разглядел решетку, которой раньше не было. Она перекрывала коридор от пола до потолка и от стены до стены.

Ушел-таки, бурдюк белохалатный! Вадим просунул руку между прутьями, выпалил в пустоту. Там, за решеткой, как он помнил, коридор сворачивал и выходил наружу, а его продолжением служил брезентовый переходник, притороченный к подводному аппарату. Понятно, что в него и забился Мышкин, подобно грызуну, от чьего названия произошла его фамилия. Отстыкуется, всплывет – и фьють, скроется со своей тарой в дремучей тундре. А что там, кстати? Не иначе записки Спасова или злато-серебро, предназначенное для заморских поставщиков. А может, и то и другое. Если ушлый Артемий Афанасьевич доберется до жилых мест, он не пропадет.

За коридорным извивом загрохотало – это, несомненно, отсоединялся и уходил в плавание по Лабынкыру водолазный колокол. Вслед за тем послышалось бурление, и в коридор хлынула вода. Напор был такой сильный, что она мгновенно разлилась по полу и подтопила подошвы Вадима.

Подлюга Мышкин отчалил, а шлюз не закрыл, и в горловину устремился поток из озера. Нет, это не проявление халатности. Артемий Афанасьевич сделал это умышленно, чтобы навсегда погрести на дне лабораторию с ее техникой и устранить ненужных свидетелей, которые, останься они в живых, пустят по его следу милицию, ОГПУ и всех, кто призван беречь покой государства.

Биться об решетчатую преграду – даром тратить силы и бесценные секунды. Расплескивая образовавшиеся под ногами ручьи, Вадим добежал до операционной. Там Арбель колдовал над лежавшей на столе Эдженой. Костюм на ней был уже разрезан, в глаза Вадиму кинулись две кровавые прорехи на нежной коже. Такие возникают при попадании пули, на которой частично отсутствует оболочка, – наподобие тех, что еще с прошлого века производили в рабочем пригороде Калькутты, именуемом Дум-Дум. На раны от этих пуль Вадим насмотрелся еще в войну. Удивительно, что девочка не умерла сразу же от болевого шока.

Он поискал глазами бинты и нашел их среди развалин этажерки. Отстранив Арбеля, Вадим с запредельной истовостью взялся перевязывать Эджену – буквально кутал ее в марлю, как мумию, точно от многослойности повязки зависели шансы на выживание. Эджена была без сознания, ее губы помертвели и приняли тот нехороший цвет, какой бывает у обреченных, уже перешедших точку невозврата к земному существованию.

Арбель выглянул за дверь:

– Что там за потоп?

– Наш приятель Мышкин забыл закрыть водопроводный кран, когда грузился в свой подводный чугунок, – ответил Вадим, со всеми предосторожностями приподнимая Эджену, чтобы пропустить бинт у нее под спиной.

Ладонь нащупала жаберные пластинки, и ощущение гадливости взлетело из желудка по пищеводу. Он непроизвольно сглотнул. Стало совестно. Эджена только что пожертвовала собой, она его по-настоящему любила, ибо только любовь способна толкнуть на столь беззаветный поступок, а он…

И все-таки надо было честно себе признаться: если он и испытывал к ней романтические чувства, то они улетучились. Говорят, что естественно, то небезобразно, но верен и обратный постулат: противоестественное, созданное вопреки природе, вызывает у нормального человека неприятие. Подумав об этом, Вадим сделался самому себе мерзок и принялся с еще большим усердием перевязывать свою спасительницу.

– Наше дело – швах! – объявил тем временем Арбель.

Он, оказывается, отлучался – Вадим и не заметил! – и только что вернулся, вымокший до подмышек. Арбель запер дверь операционной, повернув никелированный барашек на ручке, но вода, напиравшая снаружи, скоро нашла щелку и заструилась между осколков, подмыла труп Толумана.

– Долго не продержимся… уф!.. Коридор затоплен. Я прошелся по комнатам, поискал второй выход, но нигде не нашел. Мы заперты!

– Второй выход есть! Мы с Забодяжным видели его, и Эджена говорила…

Вадим посмотрел в ее меловое, без единой кровинки, лицо. Она бы, конечно, подсказала, если бы не находилась в беспамятстве.

Он опустил руку в воду, и смочил лоб Эджены, но она даже не дрогнула.

– Не выживет, – предрек Арбель. – С такими ранениями…

Помолчал бы лучше, оракул хренов! Вадим обошел операционную – стены были сплошными, без признака запасной двери.