Перископ призматический, система Доути, старая, но работоспособная, зарекомендовавшая себя еще в годы войны против рабства в Америке. Сам корпус колокола изготовлен из никелевой стали, как у первой русской боевой субмарины «Дельфин». Вадим шестом счистил с пространства меж перископами маскировочную материю, вследствие чего обнажилась окружность, являвшая собой, как можно было догадаться, крышку верхнего люка.

Подковырнуть бы чем! – но ни ножа, ни стамески…

– Э-эй! Ты ка-ак там? – донесся с береговины протяжный баритон Забодяжного.

Вадим просемафорил: все в ажуре. Хотя ажур был так себе. Его отделяла от суши добрая сотня метров, а брошенный плотик дрейфовал себе на восток и находился уже вне пределов досягаемости. В довесок ко всему плавучая сфера пришла в движение и повлеклась в северном направлении, норовя укрыться от глаз Забодяжного и Фризе за лесистой излучиной.

Насколько Вадим помнил технические премудрости, у агрегатов аналогичного типа отсутствовал собственный двигатель. Это подтверждалось и тишиной внутри стальной скорлупы – ни клекота мотора, ни плесканья ходовых винтов. Вывод один: где-то установлена лебедка, на которую по принципу корабельного брашпиля или кабестана наматывается трос, а уж он тянет за собой так называемый островок с деревьями-перископами и попавшим в переделку Робинзоном. Будь озеро сегодня менее замутненным, можно было бы и саму привязь разглядеть. Она неглубоко, но ее не достанешь и, понятно, не разорвешь.

Скинуть шинель, сбросить сапоги и чесать к своим? Если не слопает по дороге рыба-акула или рыба-кит, то проплыть стометровку – не такая сверхзадача.

Но как побороть искус и покинуть представление, не дождавшись финала? Вадим, что называется, спинным мозгом чуял: эта рогатая посудина привезет его туда, куда он стремился. И все сундуки Лабынкыра наконец раскроются, явив потаенную начинку.

Забодяжный и Фризе бежали по колено в воде, что-то горлопанили, но Вадим их не слушал. Для него сейчас главнее всего было удержаться на покатой поверхности, не соскользнуть с нее. Перископы служили удобными опорами – ухватившись за оба, можно было не бояться падения. Так он и стоял – растопыренный, на полусогнутых ногах, – а качавшийся шар все набирал скорость.

Вот уже и товарищей не видно – скрылись за береговым изгибом. Случись что – положиться не на кого, кроме самого себя.

Заскрежетало, и округлость под ногами неожиданно провернулась градусов на девяносто. Вадим едва удержался на ней, вынужденно отпустил подпорки-перископы и отступил назад. Резвая волнишка окатила его по пояс. Крышка люка откинулась, и из утробы колокола вылетел, раскручиваясь, аркан. Он захлестнул шею Вадима, затянулся, прервал дыхание.

Вадим впился в пеньковую вервь, просунул под нее пальцы, чтобы не задохнуться, но она дернулась, и он, потеряв устойчивость, свергся в чернеющий провал. Крышка немедленно захлопнулась, и металлический пузырь стал погружаться в бездонный разлом.

* * *

«Сижу за решеткой в темнице сырой…» Именно эти хрестоматийные строчки выдернулись из памяти Вадима, когда он обрел способность соображать. Притом что все было как раз наоборот: он не сидел, а лежал, вокруг не чувствовалось сырости, хотя арестантская явно располагалась под уровнем озера, и термин «темница» не очень подходил к ней, ибо стоявшие на полке свечи в достаточной мере рассеивали мглу. Да и решеток никаких не было.

Чтобы достичь большего соответствия с персонажем классической цитаты, Вадим сел. Под ним был продавленный тюфяк, на коем прежде кто-то уже провел несколько ночей. Шея, с которой минуту назад сняли аркан, зудела и чесалась. Вадим вспомнил, как его, полузадохшегося и утратившего способность к сопротивлению, сковали наручниками внутри подводного аппарата, а вскоре через широкий брезентовый рукав, пристыкованный одним концом к колоколу, а другим – к пробоине в скалистом дне Лабынкыра, втолкнули в штрек, разделенный вдоль сколоченной из досок стеной со врезанными в нее дверьми. Подробнее он рассмотреть не успел – его конвоиры, в которых он признал Мышкина и Толумана, открыли первую из дверей и бросили пленного в застенок, как мешок с рухлядью. От аркана и кандалов его освободили, обыскали и удалились, не вступая в переговоры. Последнее было бы проблематичным, так как способность воспроизводить членораздельные звуки Вадим обрел не сразу, он долго сглатывал прогорклую слюну и прокашливался.

Одиночество длилось всего ничего. Он еще как следует не осмотрелся, а дверь уже приотворилась, и из-за нее выглянул Мышкин. На нем был крахмальный медицинский халат, на голове повязка, скрывавшая волосы, а поверх нее – тесемка с электрическим фонариком и отражателем из серебристой фольги. Свет прянул Вадиму в глаза, заставив зажмуриться.

– Вы в норме? – промурчал Артемий Афанасьевич. – Вот и славненько. А то у господина Герца рука тяжелая, мог и придушить невзначай.

– Герц? Это который Толуман?

– Маскарад и прозвище – для якутов, чтобы за своего сойти. А так – интеллигентнейшая личность. Во-первых, приват-доцент, в двадцать два года преподавал в Петербургском университете, но это занятие ему наскучило, и он подался в армию. Служил военным медиком в капитанском чине. Во-вторых, бесподобный хирург, сам проводил уникальные операции, но, преклоняясь перед талантом другого великого врачевателя, сделался его пожизненным ассистентом. В-третьих, первостатейный актер и психолог… ну, в этом вы и без меня убедились. Знаете, как непросто было здешний сброд приручить? А они ведь его не просто за оюна почитали, они ему как божеству поклонялись! А вы их в расход… Ай-я-яй!

Вадиму взбрело на ум поразить паясничавшего Мышкина своей осведомленностью.

– Другой великий врачеватель – это Спасов? Тот, которого вы в тундре похоронили?

– Это вам Эджена разболтала? – Артемий Афанасьевич не походил на пораженного, им владело скорее чувство сожаления. – Любимица Николая Венедиктовича, он ее как дочку лелеял… Но что взять с ветреницы! Я подозревал, что она к вам ходит, да никак выследить не получалось. Резвунья!

– Где она? Здесь?

– Здесь, но не про вашу честь, – скаламбурил Мышкин в рифму. – Заперли мы ее, чтобы не разгуливала где ни попадя.

– Освободите сейчас же! – Вадим порыскал глазами, ища что-нибудь, чем можно было бы запулить в манерничавшего позера. Не найдя, пошел на него с кулаками. – Освободите, или я вам баклушку сверну!

Артемий Афанасьевич, не дожидаясь экзекуции, закрыл дверь и задвинул снаружи засов. Вадим обрушил на нее град ударов – сколь сильных, столь и напрасных.

– Не надорвитесь, милейший! – просочился в щелку тенорок Мышкина. – Во-первых, конечности себе отобьете, а это чревато – я вам как специалист говорю… Во-вторых, попортите постройку. На нее столько сил и средств ушло! Грот – природного происхождения, но затащить сюда деревянные панели, оборудовать, устроить вентиляцию… Якуты под нашим руководством полгода по двадцать четыре часа в сутки вкалывали. Не все выжили… А в-третьих, вы нам еще пригодитесь. Если ваш