«книжечку», Александр почувствовал: родничок внутри его замер, перестал звенеть, биться… И всё?.. Ну, и что, собственно, случилось?.. Бежать, задрав штаны, в редакцию к Главному редактору, к краеведу Лилии Петровне с радостью:

– Вот я, праправнук крепостного поэта-прапрадеда, вот она, книжка, которой заинтересовалась редакция…

Ну, и что?.. Редакция и прочие служители исторических муз успеют удовлетворить свой интерес…

И вдруг новый толчок изнутри живительного родничка с каким-то внутренним укором: «А чего ты хотел? Нашел забытую всеми книгу. Так сам-то хоть порадуйся». И есть готовый внутренний ответ в мозге, душе: «И возрадуюсь…» И тут же подсказка изнутри от журчащего ручейка с неутолимой энергией заблуждения и поиска: «И поблагодари за находку и совпадение историческое имен – Власьева и Филимонова».

И Александр знает, кого надо благодарить. Он должен мчать в Третьяковку, в зал древнерусских сокровищниц на втором этаже галереи – к деревянному чудотворному образу Николы Можайскому. Благо, что Третьяковка рядом с домом мамы и отца, всего в пятнадцати минутах пешим быстрым ходом.

– Чайку хоть попей…

– Как-нибудь потом… Поблагодарить надо нашего Николу за драгоценную находку… Поблагодарю и вернусь, и вместе почаевничаем, на радостях…

– Ты долго там будешь?

– Час-другой, а то и третий…

– Тогда я испеку твой любимый торт «Наполеон» с заварным кремом, как в детстве… Помнишь?

– Конечно… Тебя не затруднит?..

– Что ты… Твоя радость и моя радость… и папина… там наверху…

А перед статуей Николы Можайского Александр раскрыл «книжечку» на странице с портретом с бородатым прапрадедом, мысленно благодаря святыню за чудодейственную помощь. Не издай он вовремя свою книгу «Можайские чудо-тайны» с изображением Николы Можайского на обложке, со ссылкой на Власьева в источниках, упоминанием его в том, что он первым из историков обратившим внимание на связь деревянной христианской иконы в епископских одеждах Николая Мирликийского с языческим литовским племенем Голядь, когда бы ещё краевед Лилия Волкова написала об интересе музееведа Власьева к крепостному поэту Филимонову…

Всё оказалось вовремя и кстати. И выход книги Александра, и придуманный им День города на Николу Вешнего, когда изобретателю Дня города и освободителю из плена запасников Александру позволили с городской трибуны произнести речь здравицу в честь Можайска и его легендарной святыни, с финальным стихотворением, и обращение редакции к родным поэта, нашедшего место в архиве Власьева.

Шептал слова благодарности и молитвы Александр у святыни в полупустом зале сокровищниц, рассуждал – мысленно, про себя – о тайной силе стихов и исследовательской исторической прозы, когда свободная мысль, независимо от канонов и шаблонов, рифм, размеров ритма может быть положена на бумагу или словесное вольное выражение. И как-то незаметно подошел к идее: посмотреть на титульную страницу «книжечки» в руках, где за портретом прапрадеда с проницательными глазами и роскошной седой бородой нашли историческую стыковку и информационная историческая справка редакции в дореволюционном 1909 году, и стихи «Старый дуб», «Храни» и другие.

Кроме априорной вольности и неисповедимости «prosus», латинского прилагательного, от которого произошло слово «проза» и понятие «проза жизни», вдруг захотелось копнуть глубже: а какова проза и правда жизни. Ведь Александр как изобретатель и поэт по жизни, пытливый, любознательный и любопытный с младых ногтей задал себе вопрос: а что же под белой оберткой, что на обложке, как называется «книжечка» прапрадеда? Он осторожно снял обертку, внимательно стал разглядывать в затемненном зале мягкую обложку с лицевой стороны…

Название «книжечки» ничего особенного: «Сборник Старый Дуб» со знаковым твердым знаком «ять» после слов «Сборник» и «Дуб», что разнообразит значение обычных слов, оканчивающихся на согласную букву. А зеленоватая вязь обложки заворожила его в сумерках зала, то была листва и ствол старого, но ещё зелёного дуба, проросшего своими корнями под орнамент-фундамент почвы ли, времени ли. Он приближал и удалял обложку сборника от глаз и не мог наглядеться рядом со святыней Николы Можайского. Он уже тогда установил мысленный контакт с деревянной статуей, ему тогда уже представлялось, что Никола Можайский со снисходительной доброй улыбкой наблюдает за ним, как бы свысока, раз пи одинаковом росте с Александром, он находится на возвышении пьедестала.

«А ступни-то у Николы отпилены, находился много по белому свету, исполняя заветы молящихся ему и верящих в то, что Бог высоко, а Никола близко. – Подумал Александр, наклоняясь ближе к стопам статуи и вспоминая старые поверья паломников к Николе Можайскому в Можайск. – Чудны дела твои, Господи и первого твоего Угодника».

Он случайно уронил бумажную обертку книжки, поднял ее… Стал внимательно рассматривать ее с внутренней стороны, обращенной ранее к лицевой обложке с зеленоватым дубом и названием – без фамилии автора Филимонова и других авторов… И обомлел… Он увидел три небольших портрета, нарисованным карандашом на одной стороне, в этих трех рисунках, между прочим, он мгновенно узнал руку и манеру рисования дядюшки Александр Васильевича. Портреты были расположены в ряд, на одном уровне – условно говоря, перпендикулярно прозе редакции и стихотворному тексту – и под ними значились мелкие подписи рукой дяди.

Это было уже новое чудо на стыке веков и миллениумов читать: под первым портретом «П.П. Филимонов, к 75-летию ДР)», под вторым портретом «Н.И. Власьев (1887–1938)», под третьим портретом «Б.А. Пильняк (1894–1938)».

А еще одно новое чудо на обертке было заключено на ее смежной стороне. Там было карандашное изображение пейзажа с соляным амбаром, как на картине Ивана Лаврентьевича, но с луной в левом верхнем углу. Только название было не как у романа земляка Пильняка «Соляной амбар», а оригинальное «Лунный амбар по теме И.Л. Горохова». Это было не только таинственное влияние деревянной статуи Николы Можайского, снисходительно с улыбкой глядящего на созерцателя, но и что-то шло от рисунка карандашом: геометрически выверенное, глубинное, с потрясением сознания таинством перспективы.

Александр купил бутылку армянского двадцатилетнего коньяка «Наири» в магазине «Седьмой континент» дома на набережной, рядом с кинотеатром «Ударник» и возвращался домой к маме по набережной и вниз по Большой Якиманке. В квартире пахло домашними пирогами и заварным кремом от «Наполеона».

Он спросил маму:

– Можно я приглашу к нам моего Можайского друга детства и юности на праздничное чаепитие, – он показал глазами на дорогую бутылку коньяка, – есть удивительный чудотворный повод пригубить божественного напитка.

– Кого, я его знаю?

– Конечно, ты его знаешь, Сергея Жагина… Смотри, какой повод. Я рассмотрел эти рисунки у статуи Николы Можайского в Третьяковке… – Он развернул обертку книги и показал портреты и пейзаж амбара с луной. – Догадайся, кто рисовал.

– Это рука брата его… покойного Александра Васильевича…я сейчас…

Она принесла портрет отца, выполненный тоже карандашом, и ещё свой портрет и своего деда Сергея Михайловича – тоже в карандаше.

– Сомнений