Ира стояла в дверях кухни, я подошел к ней и встал рядом. Она взяла мою руку и поцеловала ее. Я задумался лишь на мгновение, что, скорее всего, она права и правильнее было разойтись по разным комнатам и не поддаваться сиюминутным порывам. Но мой здравый смысл покинул меня еще в ресторане, когда я почувствовал сильнейшее влечение к этой женщине. Я всегда получаю то, что хочу. И сегодня будет именно так.

Я подхватил ее на руки понес в свою комнату.

– Мама, ты грустишь?

– Нет, с чего ты взял?

– Ты уже целый час смотришь в окно и не отвечаешь на мои вопросы.

– Так, что ты спросил, повтори? Я просто задумалась.

– Я спросил, как мы теперь будем жить?

– Что?

– Значит, ты меня совсем не слушала… – сделал вывод я.

– Прости, я задумалась. Давай еще раз.

– Не хочу, – обиделся я и тоже уставился в окно.

Мы ехали в поезде домой. Мне и самому было грустно уезжать из Москвы, но видя, как мама пытается держаться ради меня, становилось совсем тоскливо.

– Миша, мне нужно подумать. И это не грустные мысли, а скорее технически сложные. У взрослых так бывает.

Мама пересела на мою полку и обняла.

– Извини, что я тебя плохо слушала.

– Ладно. Я, если что, уже не маленький сказать.

– Нет. Не сейчас.

– Хочешь, поиграем в монополию? – сказала мама.

– Давай лучше посмотрим фотографии.

– Давай.

Мы ехали не так давно, но уже два раза пролистали весь фотоальбом в мамином телефоне. И я хотел еще раз посмотреть.

На экране, сменяя друг друга, появлялись фотографии.

– А помнишь, как мы… – начал я говорить маме, а потом заметил, что у мамы по щеке бежит крохотная капелька воды. Мама смахнула ее рукой, обняла меня еще сильнее и сказала:

– Все хорошо сынок, просто в глаз что-то попало.

– Мама, мне страшно. Ты никогда не плачешь. Все совсем плохо с моими анализами?

– Нет. Нет. Правда все хорошо, просто мне стало грустно, оттого что мы уехали.

– Не плачь, мамочка, я люблю тебя.

– Да нет больше слез, смотри – одна слезинка была.

Мама храбрилась, я видел. Но мне стало по-настоящему страшно, я никогда не видел маминых слез. Если мама заплакала, значит случилось что-то по-настоящему страшное.

– Мне страшно, что ты умрешь от разрыва сердца.

– Что за глупости? Мишенька, ты что?

Мама отстранилась от меня, шмыгнула носом и совсем другим голосом сказала.

– Послушай меня. Эта поездка была для меня настоящим чудом, и для меня его сотворил ты. Не Дед Мороз, а ты. Своей верой в чудеса, тем, что ты очень сильный, смелый и добрый мальчик. Я горжусь тобой и знаешь что, я тебе обещаю, что мы вернемся домой и все будет по-другому. У тебя будет самое счастливое детство. Я обещаю. Ты знаешь же, что я всегда держу свои обещания.

– Ты не будешь плакать?

– Иногда плакать – это нормально. Всем бывает грустно и страшно, но я справляюсь. Сынок, нет ничего зазорного в слезах. Но все, я больше не буду.

Мама опять гладила меня по голове и говорила, что любит. Мама действительно всегда держит свои обещания, от этой мысли мне стало спокойно.

А потом мы пошли с мамой в вагон-ресторан, ведь наш отдых еще не закончен. Так сказала мама.

– Я посчитал, за семь дней в Москве я съел одиннадцать порций мороженого, это двенадцатое. Я за весь прошлый год меньше съел. И я не заболел!

– Отличный повод, чтобы сегодня съесть двойное мороженое!

– Здравствуйте, Ирина Александровна, рад вас видеть. Как ваши дела?

– Да все хорошо, вроде.

– А как Миша?

– Хорошо. Тьфу-тьфу-тьфу.

– Так что же вас ко мне привело?

– Я просто не знаю, куда еще идти. Я хочу быть счастливой, я устала все время бояться. Я хочу жить дальше и любить хочу. Хочу, чтобы Стас меня любил, чтобы я была его достойна.

– Стоп, стоп, стоп. Давайте по порядку.

Я сидела в кабинете психотерапевта и не знала, куда теть руки. Леонид Леонидович был мужчиной в возрасте, и оттого говорить с ним про свои чувства было особенно стыдно. И я не знаю, что тут хуже, что он мужчина, или что в два раза старше меня. Но я его знала со времен первой Мишиной химии, и это стало определяющим, когда я решилась на курс терапии. Он работал при онкоотделении с родителями больных детей, я даже один раз к нему приходила.

– Я запуталась. Я думала, что если Миша победит рак, то я стану самой счастливой на свете. Он победил, но я не стала счастливой, теперь я боюсь, что рак вернется. И это не жизнь, это выживание. Я это поняла недавно и хочу изменить. Я смотрю по сторонам, люди переживают и не такое, а я застряла. Скажите, что нужно делать, я готова.

– Это так не работает, – сказал Леонид Леонидович и протянул мне пачку носовых платков.

– Зачем? Я нормально.

– А вы когда последний раз плакали?

– Не знаю. Давно. Мне нельзя было расклеиваться.

– Теперь можно.

И когда он это сказал, на меня такая усталость накатилась, а вместе с ней и слезы. Весь первый сеанс я проплакала. До икоты. Я плакала и говорила, говорила, говорила. Слова перемешивались со слезами и их не становилось меньше.

– Заведите себе тетрадку и каждый день записывайте туда.

– Хорошо. Что записывать?

– Пишите, что происходило за день и что вы чувствовали. В следующий раз приходите с тетрадкой.

Ровно через неделю, я сидела на том же кресле и сжимала в руках тонкую тетрадку с зеленой обложной. За семь дней я исписала ее почти до конца. Сначала было сложно, но на третий день я привыкла.

Прошло ровно две недели с того дня, как я вернулась из Москвы. Меня раздирали чувства, и если всю прошлую неделю я рыдала, то сейчас я хотела крови.

– О чем вы хотите поговорить сегодня? – спросил меня Леонид Леонидович.

– Вы скажите, о чем нужно говорить. Вы же тут главный.

– Нужно говорить о том, о чем вы хотите. О том, что вас беспокоит.

– Я вообще не хочу говорить.

– Тогда зачем вы пришли?

– Обещала.

Я обещала Мише, что наша жизнь изменится и я сдержу свое слово. Я вспомню, как это – радоваться жизни и верить, что впереди столько всего прекрасного. Я пройду курс этой идиоткой терапии, хоть и не верю в ее эффективность. Не буду думать и анализировать, просто сделаю, что говорит психолог. Это я могу.