было тринадцать лет. Мой сын пошел закрыться в спальне, чтобы прекратить ссору, а отец выломал дверь и встряхнул его. Кевин подал заявление в полицию, и моему отцу запретили видеться с детьми.

Я знал, что должна собрать еще одну порцию сил, чтобы сразиться в последний раз. Это был такой долгий путь. Обретение веры и ее потеря. О том, как меня толкали вниз, а я снова поднималась. Я гналась за свободой, но она ускользала из моих рук.

Если я была достаточно сильна, чтобы пережить все, что пережила, я могла рискнуть и попросить у Бога еще немного. Я собирался просить, каждой частичкой своей гребаной крови и кожи, о прекращении опекунства.

Потому что я больше не хотела, чтобы эти люди управляли моей жизнью. Я даже не хотела, чтобы они были на моей чертовой кухне.

Я не хотела, чтобы у них была власть держать меня вдали от моих детей, от моего дома, от моих собак или от моей машины, никогда, никогда больше.

Если я могу заявить что-то, подумала я, то пусть я заявлю конец этому.

45

Первым шагом к обретению свободы было то, чтобы люди начали понимать, что я все еще реальный человек, и я знала, что могу сделать это, если буду больше рассказывать о своей жизни в социальных сетях. Я начала примерять новую одежду и демонстрировать ее в Instagram. Мне это показалось невероятно забавным. И хотя некоторые люди в сети считали это странным, мне было все равно. Когда тебя всю жизнь сексуализировали, приятно ощущать полный контроль над гардеробом и камерой.

Я попыталась вернуться к творчеству и следить за визуальными и музыкальными художниками в Instagram. Я наткнулась на парня, который снимал триппи видео - одно из них было просто детским розовым экраном, по которому шел белый тигр с розовыми полосками. Увидев это, я почувствовала естественное желание создать что-то самой, и я начала играть с песней. В начале песни я добавила звук детского смеха. Мне показалось, что это необычно.

Хесам сказал: “Не добавляй сюда детский смех!”.

Я прислушалась к его совету и убрала звук, но через некоторое время другой аккаунт, за которым я слежу, выложил видео со смеющимся ребенком, и я позавидовала. Я должна была сделать это! - подумала я. Этот жуткий смеющийся ребенок должен был стать моей фишкой!

Художники - странные люди, понимаете?

В то время в индустрии было так много людей, считавших, что я сошла с ума. В какой-то момент я предпочла быть “сумасшедшей” и создавать то, что хочу, чем “хорошей спортсменкой”, которая делает то, что все говорят мне делать, не имея возможности выразить себя. А в Instagram я хотела показать, что я существую.

Я также обнаружила, что стала больше смеяться под влиянием таких комиков, как Эми Шумер, Кевин Харт, Себастьян Манискалко и Джо Кой. Я прониклась уважением к их остроумию и сообразительности, к тому, как они используют язык, чтобы залезть людям под кожу и заставить их смеяться. Это дар. Услышав, как они используют свои голоса, будучи такими неповторимыми, я поняла, что это то, что я тоже могу делать, когда снимаю видео в социальных сетях или даже просто пишу в подписи. Юмор позволил мне не захлебнуться горечью.

Я всегда восхищалась людьми в индустрии развлечений, которые обладают острым умом. Смех - это лекарство от всего.

Люди могут смеяться, потому что вещи, которые я публикую, невинны или странны, или потому что я могу быть грубой, когда говорю о людях, которые причинили мне боль. Возможно, это было пробуждение феминизма. Наверное, я хочу сказать, что тайна того, кто такая настоящая я, идет мне на пользу - потому что никто не знает!

* * *

Мои дети иногда смеются надо мной, и когда они это делают, я не очень-то и возражаю.

Они всегда помогали мне менять взгляд на мир. С самого детства они всегда смотрели на вещи по-другому, и они оба такие творческие. Шон Престон - гений в школе, он очень, очень умный. У Джейдена такой невероятный дар игры на фортепиано, что у меня мурашки по коже.

До пандемии они устраивали со мной вкусные ужины два-три вечера в неделю. Они всегда делились удивительными вещами, которые они сделали, и объясняли мне, что их радует.

“Мама, посмотри, какую картину я сделал!” - говорил один из них. Я рассказывала им о том, что видела, а они отвечали: “Да, но теперь, мама, посмотри на нее вот так”. И я видела еще больше в том, что они сделали. Я люблю их за глубину и характер, за талант и доброту.

Когда мы вступили в новое десятилетие, все только начинало обретать смысл.

А потом случился КОВИД.

В первые месяцы изоляции я стала еще большим домоседом, чем была до этого. Я проводила дни и недели, сидя в своей комнате, слушая аудиокниги по самосовершенствованию, уставившись в стену или делая украшения, от скуки. Когда я прослушала тонну аудиокниг по самопомощи, я перешла к книгам о сказках, ко всему, что попадало под рубрику “Воображение”, особенно к книгам, в которых рассказчик говорил с британским акцентом.

Но во внешнем мире команда безопасности, созданная моим отцом, продолжала навязывать правила. Однажды я была на пляже и сняла маску. Прибежала охрана и стала меня ругать. Я получила выговор и была наказана на несколько недель.

Из-за карантина и его рабочего графика со мной не было Хесама.

Мне было так одиноко, что я даже начала скучать по своей семье.

Я позвонила маме и сказала: “Ребята, я хочу вас увидеть”.

Она ответила: “Мы сейчас ходим по магазинам. Надо идти! Мы позвоним тебе позже”.

А потом они не позвонили.

В Луизиане правила локдауна были другими, и они всегда были где-то.

В конце концов я бросила попытки дозвониться до них и поехала в Луизиану, чтобы увидеть их. Там они казались такими свободными.

Почему я продолжала с ними разговаривать? Не знаю точно. Почему мы вообще остаемся в неблагополучных отношениях? С одной стороны, я все еще боялась их и хотела сделать приятное. Мой отец все еще юридически был мной, как он никогда не стеснялся указывать - хотя я надеялась, что это ненадолго.

Именно в этот период общения с семьей я узнала, что, пока я находилась в психиатрической клинике, они выбросили многое из того, что хранилось в доме моей матери. Куклы мадам Александр, которые я