Состояние – в октябре. Пребывание – в одиночестве. Вместе с речью. Движение. Творчество. При свече и звезде.

Отдаляются книги от их авторов, отрываются, отстраняются – и приходят к людям. Приближаются. Прислоняются. Прирастают. Пусть. Пусть читают их наши могикане – в Европе ли, в Азии ли, в Америке ли. Не знаю, добрались ли мои книги до Африки. Или до Австралии. К Оле Кочубей. Уж ей-то дорога русская поэзия. Уж она-то, дочь эмигрантов, выросшая на чужбине – вопреки судьбине, – сохранила внутреннюю связь с родиной, и при первой же возможности приехала сюда, чтобы все увидеть своими глазами и если не все, то главное, главнейшее, важнейшее, постараться самой понять, – и поняла, – глаза у нее открылись тогда на очень многое, – и ведь сколько было ликования, сколько радости в осознании ею простейшего, вроде бы, факта: искусство – живо, поэзия – жива, речь наша – жива, и мы с нею живы. Пусть читают мои книги – там, куда эти книги, разными путями, но добрались. Потому что «кто в Париже, а кто в Нью-Йорке», – еще Ахматовой это сказано. И не только в этих известных местах. Я попробовал было вспомнить и перечислить нынешние «места обитания» моих книг – да и махнул рукой на это: зачем заполнять страницы длинным перечнем – имен ли, городов ли, зарубежных и отечественных, отдаленных стран ли, названия которых до сих пор, с детства, отдают для меня неугасимой романтикой, хотя в действительности наверняка они куда прозаичнее, нежели сам их звук, – впрочем, не знаю, не бывал, – да тут если об отечестве своем вспомнишь, или об отделившихся от отечества республиках, так и то получится путеводитель или справочник: где кто живет – и, живя там, книги еще читает. А сколького я просто не знаю? Не нужно мне это «что? где? когда?», не нужно. Уже не нужно. Раньше – интересовало все-таки: где они, книги, куда, к кому попали? А постепенно – все новая и новая работа заслонила все это. Прежнее – уже написано. А нынешнее – пишется. И вот сколько из этого нынешнего – опять не издано. Неужели опять – на круги своя? Что за круговорот? В России, читатель, книг моих ты не найдешь. Никто не спешит переиздавать их. Переиздают – другое: продукцию междувременья. Мои книги – уже раритеты. Вот так мне стали все чаще говорить. Да так оно и есть. Но отыскать и прочитать мои книги, при желании, все-таки можно. Спрашивай у тех, кто любит стихи. Ищущий да обрящет.

Кто я, живущий у себя в Коктебеле, глядящий годами в окно на Святую гору, сидящий за старым письменным столом, посреди груд собственных рукописей, и сочиняющий эту книгу?

Я – мастодонт. Или – реликт. Или – что-то еще в этом роде.

Так, во всяком случае, выразился лет пять назад один молодой предприниматель, производящий мебель, которого занесло сюда, в Крым, на отдых, на считаное количество дней, определенных им самим, главой предприятия, самому себе, дабы хоть здесь отдышаться от дел.

Он, деловой человек, донельзя занятый там, в Москве, занятый – выше головы, с расписанным по минутам каждым днем, очень трезвый и рассудительный в поступках, привыкший рассчитывать каждый свой шаг и взвешивать каждое свое слово, здесь, в киммерийском отдалении от постоянной нервотрепки, оказался на поверку милым парнем, любящим литературу, да вот только почти не имеющим возможности читать, в силу фантастической занятости собственным делом, съедающей все его личное время, целиком, без остатка.

На отдыхе он прочитал мои «Скифские хроники», большой том, вмещающий несколько книг стихов, написанных в начале девяностых, в Коктебеле.

И я хорошо помню его изумление, растерянность, даже некоторую оторопелость, когда он, с книгой в руках, пришел ко мне, – помню его сбивчивые слова, которые сведу вкратце к следующему: да как это можно, да неужели это еще можно, неужели это еще возможно – в наше сумасшедшее время – писать стихи? – неужели это правда? – и кто-то еще пишет их? – он поражен, в его голове бизнесмена это с трудом укладывается, он озадачен: значит, выходит, несмотря на всеобщий бред, поэзия существует? – и я, стоящий перед ним, живу почти отшельником и пишу свои книги?

Он смотрел на меня, как на диковинного зверя, находящегося не в зоопарке, а почему-то на воле.

– Можно писать стихи, – ответил я ему, – и надо их писать.

Вот тогда он и изрек свое словцо, в котором выразилось то, как он, молодой и деловой, меня, немолодого и неделового, но верного поэзии, воспринимает.

Можно в наше время писать стихи – скажу я тебе, читатель, и нужно их писать.

Если это настоящие стихи. Если это – призвание.

Итак, я – мастодонт, реликт.

Очень хорошо.

«Лексикон русской литературы XX века» Вольфганга Казака, где кое-что сказано обо мне, тоже не приобретешь ты, читатель, в книжном магазине, тем более если живешь ты не в Москве, а в провинции, или, что еще печальнее, в бывших братских республиках, ныне государствах независимых и практически лишенных налаженного притока книжных новинок и даже российской периодики.

Заведующий харьковской центральной библиотекой с нескрываемым ужасом говорил мне, что, как он ни бьется, ничего, ну ничегошеньки не может выписать из Москвы – ни книг, ни журналов.

Большим событием оказались недавно – что бы вы думали? полученные для подписки – на весь Киев! – десять экземпляров «Литературной газеты».

Давным-давно захирела библиотека известнейшего на весь наш бывший Союз коктебельского Дома творчества писателей. Захирела – и тихо сошла на нет.

Как и сам этот дом творчества.

Он пустует. Дичает. Мутирует. Он меняется. Трансформируется в нечто странное. Общедоступное. Дорогущее. И – преступное.

Не по карману теперь писателям ездить на море, а скидок (о, прежние годы, с их вниманием бережным к людям, и особенно творческим людям, инженерам душ человеческих и ловцам этих душ, писателям, и поэтам, и композиторам, и художникам, всем, всем, всем, кто, понятно, в Союзе числится соответствующем, сплошь творческом, где, кого ни возьми, все члены этих самых Союзов, трудятся днем и ночью, только и делают, что творят, и творят, и творят, и потом, за труды свои, получают возможность ездить отдыхать, или, как считалось, неустанно и там творить, в свои собственные, писательские, да и прочие, им подобные, удивительные, приветливые, притягательные дома, – о советские, с их движением к коммунизму грядущему, годы, с гонорарами и с авансами, с тиражами астрономическими, с профсоюзами, льготами всякими, с поликлиниками первоклассными, с переделкинскими просторами и малеевскими деньками!), скидок, этих, изъятых решительно из сознания граждан творческих пережитков советского прошлого, на путевки в райское место и в помине давно уже нет.

В нем теперь иногда отдыхают бугаи с цепями пудовыми золотыми на прочной шее, приезжающие на сверкающих, лоснящихся от ухода за ними, как будто лошади, породистые, дорогие, немыслимых иномарках.

Бугаи, бабуины, гориллы, гамадрилы, орангутанги, плещутся нехотя в море, заводят амуры с бабами, жрут водку, хлещут коньяк, по привычке режутся в карты и в охотку парятся в сауне.

Здесь больше – надо же, как обернулось все! – не стучат, портативные в основном (для удобства, для путешествий по просторам Союза, для творческих регулярных командировок, для того, чтобы в доме творчества можно было засесть за них и создать что-нибудь эпохальное, что-нибудь, чтоб тянуло на премию, Государственную желательно, чтоб читатели раскупали в магазинах книжных немедленно свежевыпеченные, нетленные, в ногу дружно со временем радостным и прекрасным охотно идущие, выдающиеся, понятно, не сгорающие, наверно, не стареющие шедевры), пишущие машинки, не скрипят уже не гусиные, золотые, пожалуй, перья, не склоняются ночью бессонной над лежащими на столе ворохами, Эльбрусами, рукописями полные грандиозных замыслов и серьезнейших, видимо, дум писательские высоколобые головы.