Опытный следователь, он считал, что легко справится, но месяца через два кураж испарился, было уже ясно, что Мясников Сереже не по зубам. В общем, мой Телегин приуныл, и тогда я обратилась к отцу, попросила его помочь. Дальше Сережа с отцом работал на пару, и то, что всё удалось, как я уже говорила, на равных успех обоих. Сталин был моим мужем очень доволен, дал ему орден и приказал вне очереди присвоить комиссара госбезопасности третьего ранга. Сталин помнил о муже и потом – в итоге на Колыму Сережа поехал не зэком, а начальником пусть небольшого, но лагеря. Согласитесь, Глеб, разница есть.

Эту историю я – особенно когда увидела мужа в генеральском кителе – сочла за собственный триумф, и вправду, я ведь всё сделала, чтобы отец вернулся в Москву и чтобы он и муж работали бок о бок. Для того и Телегина соблазняла, уводила у матери. То есть хотела я одного – вызволить отца из ссылки и чтобы он и мать снова жили вместе. В общем, чтобы всё успокоилось, вернулось на круги своя. А что Телегин тоже не промах, я об этом не думала, а обернулось как в сказке – мой вклад даже Сталин оценил.

Однако вернемся к матери, – снова сменила тон Галина Николаевна. – Ясно, что роман писался при деятельном ее участии, без маминого терпения, трудолюбия, без желания – раз уж так сложилось – выстроить с отцом нормальные отношения, он бы никогда не был дописан. Это факт. Но что без меня никакого романа вообще бы не было, – повторила она, – мимо тоже не пройдешь. Больше того, разработав план, до мелочей придумав и продумав, как сломать Мясникова, отец теперь, когда дело было сделано и их с Телегиным подследственный с простреленным затылком покоился где-то на Бутовском полигоне, – не просто каялся перед ним и перед Богом – но и шел дальше, строчка за строчкой, понимая и принимая мясниковскую правду. В числе прочего и организованное им убийство великого князя Михаила.

Отец, – продолжала Электра, – был удивительно честным человеком. Считал, что мы и единым словом не имеем права лгать, не только на исповеди, когда предстоим перед Богом – столь же искрен человек должен быть и с себе подобными. Не исключаю – если не дай бог, тебя сочли преступником, арестовали, теперь допрашивают – и с собственным следователем. Так же обстоит дело и с оперуполномоченным, у которого ты добровольно подписал бумагу, согласился стать его секретным сотрудником.

Понятно, что не раз и не два отцовская честность кончалась для людей, которых он знал, долгими сроками заключения, а то и расстрельными приговорами. За это и сейчас отца многие проклинают, даже слышать о нем не хотят. Но мне и тогда казалось, и теперь я думаю то же самое, что за зло надо спрашивать не с него – вина лежит на нашем безумном времени.

Антихрист захватил власть на земле, установив на ней свои порядки – извратил всё, на чем Господь выстроил мироздание. Один из его краеугольных камней – правда, но сатана сделал так, что при нас и от правды происходило одно только зло. Это не абстрактные рассуждения: в романе отец и единым словом не пытается уйти от ответственности, выгородить себя, наоборот, шаг за шагом отказываясь от всего, что раньше считал правдой, он тем самым ставит крест и на мире, в котором нам выпало жить.

К этому я еще вернусь, – продолжала Электра, – а пока другой вопрос, который дальше неизбежно возникнет. Почему отец считал «Агамемнона» продолжением – пятым томом – «Братьев Карамазовых»? Еще до начала арестов, когда он по разным квартирам читал текст, в его попытке опереться на великого предшественника некоторые усматривали слабость, говорили о неуверенности в собственных силах. И вправду, ведь Христос учил, что не наливают молодое вино в старые мехи, а отца к старым мехам будто канатом тащило. Словно всё, что в нем жило, день за днем кипело и бродило, ни в какую иную форму отлиться не могло. Впрочем, отца подобные упреки не волновали, он относился к ним иронически, и вот почему.

Начну, – вела дальше Электра, – со сторонней, в сущности, ремарки. Отец не считал писателей ни пророками, ни провидцами, чем несомненно их низводил, но тут же в одной из своих статей признавал, что часто жизнь строится точь-в- точь, как она кем-то прежде была написана. Объяснял, что тут дело не в дальнозоркости, а в бездне соблазнов, которыми буквально сочится хорошая проза. Перед этим искушением, продолжал он, мы сплошь и рядом беззащитны.

Случается, что книга написана с такой пронзительной достоверностью, с такой неоспоримой убедительностью, что, не имея сил устоять, целые народы становятся на путь, который им кто-то предначертал. Больше того, боятся и на шаг отступить в сторону, а то собьешься с дороги и придешь не туда, куда зовут. В той же статье отец утверждал, что в прозе, опять же если она хороша, действуют, силятся отличить добро от зла настоящие, живые люди. Люди из плоти и крови, ничуть не уступающие тем, кого производит на свет божий любая женщина. А отсюда следовало, что там, где автор по своему произволу ставит точку, решает не длить историю, жизнь его героев отнюдь не кончается, разве что делается более камерной.

В статье он высмеивал девичью стыдливость наших учебников и основополагающих трудов, страх не то что дать герою волю, а и на самую малость отпустить поводок. А то окажется – пока ты его превозносил, этот несознательный элемент выкидывал такие фортели, так накуролесил, что костей не соберешь. Того хуже – наделал политических ошибок, например, присоединился не к тем и не тогда, когда надо, совсем беда – принял участие в левоэсеровском мятеже лишь потому, что раньше был народником и бомбистом.

Понятно, что речь о младшем Карамазове, об Алеше, как его, по многим свидетельствам, думал писать Достоевский. А его брат Дмитрий, опять же вроде бы неплохой человек, тот вообще встает на сторону контрреволюции, всю Гражданскую войну почем зря вешает, расстреливает красноармейцев и большевиков. Получается, что ты даже не попутчик, и это не случайная политическая ошибка, а воспевание, прямое пособничество контрреволюции. Что значило подобное обвинение, объяснять не надо.

В той же статье – одной из немногих, которые отцу удалось опубликовать, она вышла в пролеткультовском журнале «Рабочий удар» номер три за двадцать четвертый год – он писал: «Законен вопрос: что стал бы делать тот или иной персонаж, доведись ему дожить до Октябрьской революции, – принял ее или нет, а может, попытался бы отсидеться в кустах, намеренно обойти стороной.

Ответить же на него необходимо. Ведь семнадцатый год – оселок, лакмусовая бумажка, один он способен точно сказать, кто ты есть на самом деле: наш человек или враг трудового народа. Как правило, внутри канонического текста ответа на данный вопрос нет, оттого довести повествование до наших дней – насущная задача. Отдельно скажем о великих романах, которые не были окончены. Они просто взывают об этом. Народ видит в них недосказанное откровение. Верит, что, явись оно нам в должной полноте, мы бы не плутали в потемках, сразу нашли ясный путь к коммунизму, к раю на земле. Игнорировать последнее никто не вправе».

Там же, но в сноске, то есть тихо, петитом, отец снова повторил мысль, что воздух каждой эпохи имеет свой химический состав, после чего отметил, что литературные персонажи, отбыв положенный срок на авансцене, уходят за кулисы и как бы засыпают. Сон их очень глубок, похож на летаргический, часто даже кажется, что они вообще умерли. Но это ошибка. Как змее, чтобы очнуться от зимней спячки, нужно тепло, так и им, чтобы снова задышать полной грудью, нужен особый состав атмосферы. Бывает, что ждать его приходится не одну сотню лет. Но когда мы находим двух похожих, будто близнецы, персонажей – тут неважно: ни как они одеты, ни на каком языке изъясняются, ни какие идеи исповедуют, – нам дан знак, что вернулось время, о котором мы и думать забыли.