Отец, – продолжала Электра, – не просто перенес в роман многое из мясниковской «Философии убийства». Он, что я уже объясняла, – повторила Электра, – принял и его правду. В романе история великого князя Михаила представлена как попытка старого мира, ничего не меняя, ни в чем не покаявшись, просто пересдать карты и продолжить ту же игру, что велась раньше. В рукописи Мясникова великий князь Михаил Романов есть буквальный повтор царя Михаила I Романова. Тот, первый, Романов был избран на царство хором боярских голосов, согласных между собой, что он «молод, глуп, нам поваден будет». Так же глуп – и в этом его право на престол – современный Мясникову великий князь Михаил.

Михаил Романов занял трон не по праву рождения, он стал царем волей Земского собора; нынешний Михаил готов воцариться лишь после того, как власть над Россией ему отдаст недавно выбранное Учредительное собрание – подобных рефренов бездна.

И вот пятый отцовский том «Карамазовых» не о младшем из братьев – Алеше, как предполагал Достоевский; он есть книга несчастного, вся жизнь которого от – зачат в канаве дурочкой, убогой идиоткой, изнасилованной наплевавшим на все мыслимые законы мерзавцем – до слуги этого самого мерзавца – есть прямое обвинение, прямое свидетельство преступности нашего мира. Она книга презренного смерда, который, будто античный герой, восстал, поднялся против нашей общей неправды. Готов извести ее под корень.

Мясников прочитал «Карамазовых», когда отбывал срок в Орловском каторжном централе, и он называет Смердякова самым благородным персонажем русской литературы, и дальше, как уже говорилось, фактически ставит знак равенства между Смердяковым и собой. В чем отец не мог не увидеть еще одно подтверждение своей давней мысли, что из всех «Карамазовых» отнюдь не Алеша, а Смердяков есть истинный герой нашего времени. Что наша революция – именно его революция.

Насколько я понимаю, – продолжала Электра, – отец писал даже не роман, а классическую греческую трагедию, и это сразу поняли на Лубянке. В тексте были противоречия, но он и не подумал их убирать, наоборот, везде, где мог, выделил, обнажил, что лишь подчеркнуло: для человека выхода нет, в наше время ему не спастись. Что на этом свете, что на том – он обречен.

В романе Советская Россия есть царство сатаны. Бесы, которых Господь некогда низверг в ад и на прокорм им отдал души закоренелых грешников, теперь, стоило нам изменить вере, всей своей несчетной ордой, всеми своими несметными тьмами выбрались из бездны; Спаситель ушел, освободил трон, который занял сатана.

Что прежде удерживало на краю: церковь – захвачена сатанинским отродьем обновленцев (оттого и таинства безблагодатны), царство – ныне антихристова власть большевиков, которая разоряет храмы, монастыри и режет священников, будто скот; миром правят доносы, предательства, карающий невинных суд. Дети в царстве антихриста публично отрекаются от родителей, а родители от детей. Ясно, что в такие времена невозможно иначе спасти свою душу, как ото всего бежать и ни в чем не участвовать. Не использовать деньги каиновой власти, потому что на них печать сатаны, не работать на нее, не платить ей налоги, не отдавать детей учиться в ее школах.

Роман не просто это декларировал. Многие его страницы, – рассказывала Электра, – были непрямым, отчасти даже неявным диалогом Жестовского и клана Сметониных. Отец с любовью писал о маленьком особнячке во дворе многоквартирного дома на Собачьей площадке, под крышей которого в тепле и уюте жило человек тридцать самого разного народа, но в общем все из «бывших». Сам хозяин, его двоюродные и троюродные братья и сестры, у некоторых дети, их хоть и различают – воспитывают скопом, так же кормят и кладут спать. Друзья и подруги этих сестер и братьев по гимназии, по курсам, по театральным студиям, до которых они были великие охотники. Кроме родни, их друзей, просто приживалок, в доме ночуют по несколько человек тайных монахов, странников, понятно, без документов и разрешений, так что хозяин, каким бы известным адвокатом он ни был, многим рискует.

И вот на этом ковчеге каждому помогут, никого не бросят в беде. Не только дадут кров над головой, но и накормят, оденут, а если объявить, что завтра уходишь, что уже пора, иначе Бог перестанет тебя слышать, – тебе еще много чего дадут с собой, чтобы хоть первое время ты ни в чем не испытывал недостатка. И всё с неизменным благорасположением, лаской тянет на себе один Сметонин.

Неясно как, но странный анклав, плотно обложенный Советской Россией, существует почти двадцать лет. Однако к началу войны его будто и не было; Сметонин умер, дом теперь занимает районное отделение милиции, от прежних многочисленных насельников не осталось и следа. Даже могил, куда можно было бы прийти их помянуть.

Поначалу, – продолжала рассказывать Электра, – самой верной метафорой происходящего отцу кажется Гражданская война. В романе он пишет о нашем времени как о времени нескончаемого братоубийства. Так как одна на всех нам нужна только победа, и за ценой мы, ясное дело, не постоим, о числе жертв никто не спрашивает. Но скоро взгляд отца меняется (так будет еще не раз). Какая Гражданская война? С кем воевать, когда у врага нет ни танков, ни самолетов, ни артиллерии. Вообще нет ничего, даже наших славных органов государственной безопасности. То есть перед нами обыкновенная бойня. Истребление одних и обращение в лагерное рабство тех, кому пока оставлена жизнь. В свою очередь, уже из этого рождается отцовское понимание нашего времени как вечного стояния у горы Синай.

Сколь бы в «Исходе» и во «Второзаконии» Моисей ни предостерегал, ни убеждал сыновей Иакова, что все, кто вместе с ними вышел из Египта, законная часть народа Божия, – в нас поселяется страшная уверенность, что вокруг одни враги и предатели. Пока не изничтожим последнего, не след даже думать о Земле обетованной. С подобной нечистью в Землю, текущую молоком и медом, Господь нас никогда не пустит.

Стояние у горы Синай отец пишет очень подробно, то и дело к нему возвращается. В общем, для него, как и раньше, речь идет о Гражданской войне – и той, классической, которая, по распространенному мнению, завершилась в двадцать втором году, и ее продолжении – оно, как убежден отец, ни разу не прервавшись, длится до сегодняшнего дня (имеется в виду сорок шестой год, когда он стал писать свой роман).

Так вот поначалу, вспоминая Воронеж и восемнадцатый год, он твердо держится точки зрения Моисея, как заклинание повторяет, что мы ни при каких условиях не должны были допустить повторения «горы Синай». Но дальше, – завершает наше затянувшееся чаепитие Электра, – настроение отца меняется. Шаг за шагом – в «Агамемноне» дело происходит уже на зоне – он принимается разворачивать корабль”.

Со слов Галины Николаевны я знал, что есть человек, фамилия его Кошелев, который полностью был в курсе того, о чем Жестовский учил зэков в лагере и что потом едва ли не в полном объеме попало в роман, выстроило его, так сказать, богоискательскую линию. И что этот Кошелев, правда, когда Жестовский уже скончался – они разминулись буквально на год, – прожив у Электры в Протопоповском больше полутора месяцев, чуть ли не сутки напролет рассказывал ей о лагере и о ее отце.