Продолжением замечательной истории явилось приглашение в Париж! Жаклин прислала запрос на всех троих – и Валерию, и Киру с дочкой, но после долгих хождений по каким-то таинственным организациям с кучей документов и справок разрешение на поездку получила одна Валерия Дмитриевна. Собственно, никто не надеялся и на это.

Кирина бабушка к тому времени тихо угасла. Весь последний год она никого не узнавала и ни с кем не хотела разговаривать, кроме Нюли. Но и Нюлю называла почему-то Любочкой и все плакала, все умоляла не ругать и простить.

Валерия Дмитриевна уехала и не вернулась. Вернее, она вернулась, чтобы оформить документы, потому что для заключения брака с иностранцем требовалась уйма дополнительных справок и разрешений. Оказалось, кроме Жаклин ее ждал еще один человек, старый друг семьи по имени Доминик, бывший член французского Сопротивления. Тогда, сорок с лишним лет назад, он, как и многие молодые люди в их компании, был влюблен в старшую дочь Катениных, красавицу Киру. Юный Доминик страшно возражал против отъезда Киры, он спорил с ее отцом, кричал, что решение вернуться в Россию – роковая ошибка. Многие годы, уже после войны, он продолжал искать Катениных, запрашивал через Красный Крест, но, конечно, никто не ответил. Вот такая история. Они встретились с Валерией Дмитриевной, и через неделю Доминик сделал ей предложение.

– Тебе только тридцать шесть! – сказала Кира. – Уедем! Доминик наверняка сумеет помочь с визами. На Западе это даже не середина жизни! Ты – настоящий поэт, прекрасный преподаватель, сколько можно ломать себя и задыхаться? Поступишь в оркестр или начнешь давать частные уроки. Нет! Ты подготовишь программу для сольных концертов! Левушка, еще ничего не поздно, ты слышишь?! Я люблю тебя, я безумно люблю тебя. Хочешь, я рожу ребенка?

– Наши подали документы на выезд в Израиль, – ответил он невпопад. – Сестра жены с семьей. И тещу хотят забрать.

– Вот и прекрасно! Они тоже уедут, Таня уедет с детьми, ты сможешь их навещать. Это же совершенно другой свободный мир, другое будущее! Мама постоянно уговаривает и зовет.

– Левушка, милый, родной! Ты знаешь, я ведь раньше ничего не понимала и не чувствовала. Да, не чувствовала. Я встретила Сашу в семнадцать лет. Понимаешь, – блестящий ученый, друг, защитник. Я так гордилась, что он меня выбрал, все другие знакомые на его фоне казались глупыми мальчишками. Нет, не только! Саша любил меня. Он бесконечно любил меня, он хранил меня в своей любви, как в теплом молоке – ни забот, ни огорчений. Потом родилась Нюля, мы переехали в новую квартиру, казалось – абсолютно счастливая наполненная жизнь. Но я тосковала. Сама не понимала, что происходит, мучилась, стыдилась этой тоски. Я ведь однажды чуть не изменила ему. Да, да, чуть не изменила с чужим ненужным мальчишкой. Правда, это был очень красивый мальчик, и он серьезно мной увлекся, но я-то, взрослая тетка, тоже потеряла голову! На глазах у Сашиных друзей! От пустоты, понимаешь, какой-то внутренней пустоты.

И вот теперь я все поняла! Только теперь, с тобой. Я поняла, как можно любить. Да, как можно любить руки, глаза, дыхание, смех, шаги на лестнице. Левушка, милый, ненаглядный мой, ты слышишь?!

Пусть расскажет король,

Как простому шуту

Незаметно уйти, не создав пустоту,

Как сыграть до конца эту горькую роль…

Это была самая длинная и тяжелая дорога в Левиной жизни. Бесконечно тяжелая дорога к дому, к его старомодному чудесному дому, где каждый угол любовно освоен и обжит, где еще недавно пианино отгораживало детские кроватки, а теперь они вдруг сменились двухэтажными «полатями», как шутила Ася Наумовна, где рожали детей, принимали друзей, смеялись, плакали, любили друг друга. И вот теперь он шел разрушить этот дом.

Уже стояла ночь, уже почти все окна погасли, а Лева все плелся по Бульварному кольцу, пересекал одну за другой знакомые привычные улицы. Может, она уже спит, все-таки длинный день на кафедре, заботы, дети, может, удастся перенести на завтра жуткий приговор… Но она не спала.

Таня сидела на кухне в его любимом пушистом свитере, мирно теплились румяные толстые свечки, подаренные на Новый год. Потому что они оба любили их мягкий свет. Всегда любили, с самой юности. На тарелке остывал накрытый полотенцем яблочный пирог.

– Левчик, дорогой, наконец-то! Я все поняла, не расстраивайся, я все поняла! Никуда нам не нужно ехать! Пусть, пусть я расстанусь с Люсей и даже с мамой! Ты не должен мучиться! Ты так тяжело строил нашу жизнь, так много и честно работал, зачем разрушать все подряд! А дети вырастут и сами примут решение, правда? Дети ведь всегда уходят.

Она ужасно волновалась, щеки раскраснелись, и глаза казались еще темнее в отблесках огня. Слишком свежий пирог распался от первого прикосновения ножа, но она все резала и резала новые куски. Полотенце упало на пол.

– Главное, мы вместе! Главное, нам не разлучаться, я не выживу без тебя, Левка! Зачем мне жить без тебя?

Никуда он не мог уйти! Никуда. Не убий, как сказано в Священном Писании.

Боль моя… мой свет прощальный!

Верность высшую храня,

В горький свиток поминальный

Удостой внести меня…

Чтоб как вечное спасенье

В миг, когда порвется нить,

Рук твоих прикосновенье

Я успел бы ощутить…

Первой уехала Нюля, даже раньше Таниной сестры. Валерия Дмитриевна справедливо считала, что лучше поучиться последний год во французской школе, подогнать язык до поступления в Сорбонну. Доминик на самом деле оказался влиятельным человеком, он сумел пробить приглашение для всей семьи, и теперь они с нетерпением ждали Киру.

Но Кира отказалась. Только переехала в родительскую квартиру, старую квартиру своего детства на улице Рылеева, где до сих пор висели любимые бабушкины тарелки с видами Парижа.

Весна в том году наступила поздно, еще в июне цвела сирень, и Лева каждый день притаскивал охапки – то белой, то пронзительно яркой, почти синей. Бледная молчаливая Кира разбирала старые фотографии. Она хотела, чтобы Нюля забрала часть из них на память.

Это был целый мир, ушедший прекрасный мир – дамы в шляпках, серьезные господа, дети, гимназистки. Лева наконец увидел старшую Киру – широко расставленные смеющиеся глаза, чуть вздернутый подбородок, тонкие руки. Совсем взрослая мадемуазель, лет двадцати. А рядом – юная Валерия в таком же клетчатом платье. И на обеих наброшены одинаковые белые шарфы. Явно готовились фотографироваться.

Там еще были виды Парижа, мосты, старинные экипажи – Лева листал, почти не вглядываясь, и вдруг наткнулся на ужасно знакомый снимок! Три маленькие нарядные девочки испуганно глазели в камеру. Потом они же, но уже гимназистки с косами, в одинаковых строгих фартуках, самая высокая посередине. Где-то он видел все эти фотографии?

Вот, еще одна, те же девушки совсем взрослые, обнимаются и смеются. И опять самая высокая в центре. И она же одна, крупным планом, в нарядной заграничной шляпке. Кажется, сейчас эта дама шутливо нахмурит брови и скажет: «Лева, паршивец, ты явишься, наконец, обедать, сколько можно подогревать?!».