Однажды, это был уже пятый или шестой день нашего визита, Шула не пришла на ужин, сказавшись занятой в лаборатории. Дмитрий, как и в прежние дни, ждал на бульваре, мы выбрали миленькую кондитерскую, заказали пирожные и горячий шоколад, стоял прекрасный теплый вечер, ветер шевелил листья платанов, и мне хотелось умереть, немедленно умереть, прямо в эту минуту, только бы не видеть их растерянных и прекрасных лиц, их мук и счастья. Даже если бы они лежали нагими в постели, не могло быть большей близости, чем в том кафе за столиком в присутствии десятков чужих людей. Мне даже не пришлось притворяться и врать про головную боль, потому что голова моя буквально раскалывалась, я только пробормотала какие-то извинения и почти бегом умчалась в нашу нарядную ненавистную комнату. Нюля вернулась через пару часов, почти не дыша постелила постель, но она зря так боялась, у меня не было сил ее судить. У меня вообще ни на что не было сил, хотя я прекрасно понимала, что нужно сейчас же встать, взять ее за руку и увезти. Увезти навсегда из этого города, из этой чужой жизни и чужой любви, которую она так неожиданно для всех растоптала своей прекрасной тоненькой ножкой. Но я не смогла, понимаешь, мальчик, я не смогла. Потому что любила их обеих. И не в силах была предать ни одну, ни другую.

На следующее утро Шула уехала. Очень рано, ни с кем не простившись. Потом, месяца через два, она написала мне длинное ласковое письмо, утешала и уверяла, что прекрасно справляется, рада вернуться на родину и уже нашла хорошую и уважаемую работу в аптеке. А еще через полгода родилась Раечка, твоя мама. Конечно, к тому времени я уже давно вернулась домой, в наш теплый родной город. Лучше не рассказывать про встречу с родителями Нюли, но меня больше ничто не могло огорчить или напугать. Ее близких утешало только, что она не крестилась и не нужно устраивать очередную шиву. Нюля тоже писала мне из Парижа, они оформили гражданский брак, Дмитрий Катенин успешно защитил докторскую и остался преподавать в Сорбонне, у них родилась дочка. Они еще дали ей какое-то громкое красивое имя – Клара или Вера. Кира? Может быть, и Кира, к сожалению, те письма не сохранились. Про Раечку они ничего не знали, Шула под страхом смерти запретила мне даже упоминать о ее существовании. Уже шла война, вскоре началась революция, и след их затерялся навсегда.

А помнишь, как вы приезжали с бабушкой ко мне на лето? Вот были счастливые дни! Ты обожал клубнику и музыку. Такой маленький мальчик, и так слушал музыку! Только клубника и могла тебя отвлечь. Мы с Шулой по очереди ее собирали, в четыре руки кормили тебя и все время хохотали! И никогда не вспоминали прошлого, никогда!

Не плачь, мальчик, твоя бабушка была самой прекрасной, мужественной и великодушной женщиной на всем белом свете. И она обожала тебя! Именно ты стал ее самой большой надеждой и любовью. Честно говоря, она немного огорчалась из-за Раечки, была разочарована ее ранним браком и нежеланием учиться. Хотя твоя мама росла хорошей доброй девочкой. Но Шула всегда слишком высоко ставила планку, сказывался характер Цирельсонов.

Удивительно, как ты похож на всех сразу! Но больше всего, конечно, на мою любимую Шулу – и рост, и волосы, и даже этот прекрасный породистый еврейский нос! Только глаза от Катенина. У него был такой же мягкий и пронзительный взгляд.

Боже, как хорошо, что ты приехал наконец! Наверное, я и живу так долго, потому что невозможно молча унести в могилу эту немыслимую историю.

Та зима началась для Володи с печального известия – сестра с семьей неожиданно приезжает в Москву на похороны. Умер близкий друг Матвея. Родители тут же принялись волноваться, весь вечер обсуждали, как разместить еще двух взрослых и ребенка в их убогой квартире, даже подумывали на это время переехать к знакомым и таким образом уступить Ольге свою комнату, которая служила одновременно и спальней, и гостиной. Про Володину восьмиметровую с куцым подростковым диванчиком говорить не приходилось. Да и куда бы он ушел? Времена студенческих общежитий давно закончились, практически все друзья были женаты, все жили с родителями, теснились в одной комнате с ребенком. На кооператив еще требовалось заработать.

Но вопрос решился неожиданно и просто – назавтра Ольга опять позвонила и сказала, что они добрались нормально и остановились у ее давней подруги Тани Левиной. Эта тема заняла еще один вечер – родители и ревновали, что дочь предпочла чужих людей, и тихо, стесняясь друг друга, радовались. Им тоже особенно некуда было уходить – ни родственников, ни близких друзей. Отдельно обсуждалось, как Ольга может поместиться у Левиных, сколько у них комнат и как эти евреи умеют устраиваться в жизни. Отец даже не выдержал и позвонил, якобы уточнить планы на завтра, на что Ольга ответила, что планов особых нет, они целый день будут на похоронах, а потом на поминках. Нет, не нужно волноваться, Ленечка останется дома под присмотром Таниных детей, нет, они никого не стеснили, потому что Танина мама на время переехала к старшей дочери.

Володя уже давно привык не раздражаться и не обращать внимания на вечную родительскую суету и ворчание. В принципе отец был тихим безобидным человеком, любил жаловаться на здоровье, рано вышел на пенсию. Они с матерью жили абсолютно далекой от него и смертельно скучной жизнью – любили ходить на рынок, закатывали огурцы и яблоки, варили борщ. И темы их разговоров были такие же: цены, консервные банки и крышки, которые нужно было отдельно «доставать», средства от моли, ранние холода. Обычно он приходил как можно позже и сразу закрывался в своей комнате. Если бы хоть какая-то дача или родственники в деревне!

Конечно, Володя рад был повидать сестру и особенно Матвея. Но не хотелось навязываться, понимал, что в этот приезд им не до него. Также неудобно было спрашивать, кто именно умер. Решил, что разумнее всего дождаться Иринки, известная болтушка, она сама все расскажет.

Иринка, которую он помнил десятилетним тощим галчонком, уже училась на химфаке, где он сам волею случая принимал экзамены прошлым летом. Вначале Володя боялся, что ее сразу провалят из-за национальности, на этот счет были очень строгие указания, даже заранее раздавали списки нежелательных абитуриентов. Он все собирался с духом, чтобы прямо поговорить с Матвеем, но, счастью, оказалось, что Ира пишется русской, как и сам Матвей, у которого была русская мать. Стоило ли сохранять такую нелепую фамилию и зря мучиться!

Смешно вспоминать, как отец был недоволен когда-то Ольгиным браком. А мама тихо и непонятно увещевала: «Сирота, за отца не отвечает, все мы несчастные сироты…». Мать вообще была сердобольной, склонной к слезам, все у нее были несчастными и обиженными. Она и Иринку сразу пригрела, приглашала обедать, подсовывала с собой в общежитие пирожки и ватрушки.

С Иркой у Володи сохранились дружеские отношения с оттенком снисходительности, ему нравилась роль взрослого дядюшки, тем более «племянница» стала вполне симпатичной кокетливой особой. К сожалению, они редко пересекались, Ира обычно заглядывала к родителям днем, иногда с какой-нибудь из подружек. Маме особенно нравилась некая Катя, она даже Володе пыталась на нее намекать – мол, воспитанная и красивая девочка. Но к Володиному возвращению с работы обед обычно бывал съеден, посуда вымыта, и в доме только витал легкий запах цветов. Это девчонки привозили матери букетики ландышей или ромашек в знак ответной благодарности.