А отсюда, из «сада Франции», уже рукой подать до Дигуэна и ответвления к Центральному каналу, который поведет их в направлении Роны и приведет в Кюизери-сюр-Сей, в книжный город на реке Сей, заявил Кунео.

Кафка и Линдгрен улизнули в прибрежный лесок поохотиться. Вскоре оттуда послышался возмущенный птичий гвалт.

Когда они втроем пошли по деревне, у Жана появилось ощущение, будто они попали в XV век.

Высокие деревья с широкими развесистыми кронами, грунтовые дорожки, увитые плющом дома из желтого песчаника под красными черепичными крышами со скудными охряно-розовыми орнаментами, даже цветы в садах – все выглядело так, как будто они вошли во Францию эпохи рыцарских турниров и охоты на ведьм. Венчал эту деревушку бывших каменотесов маленький замок, стены которого закатное солнце окрасило в золотисто-багряный цвет. Гармонию старины нарушали лишь современные велосипеды – берег Алье оккупировали любители велосипедных прогулок и пикников.

– Сраная буржуйская идиллия… – пробурчал Макс.

Они пересекли сад за старинной толстой сторожевой башней, утопавший в таких пышных и душистых бело-розово-алых цветочных облаках, что у Эгаре даже слегка закружилась голова. Огромные глицинии осеняли дорожки, превращая их в перголы, а посреди озера возвышалась одинокая пагода, добраться до которой можно было лишь по камням, торчавшим из воды.

– И что, здесь живут настоящие, живые люди или только статисты? – спросил Макс ехидно. – Это что, образцовая деревня-витрина для американцев?

– Да, Макс, здесь живут люди. Которые чуть-чуть активнее сопротивляются реальности, чем другие. И Апремон уж точно не для американцев. Он для красоты, – ответил Кунео.

Он раздвинул большой рододендроновый куст и открыл укромную калитку в высокой старинной стене.

Они вошли в просторный сад с ухоженным газоном, разбитый перед задним фасадом роскошной виллы с высокими двустворчатыми окнами, башенкой, двумя флигелями и террасой.

Жану стало не по себе, он весь напрягся. Он уже не помнил, когда в последний раз был в гостях.

Подойдя ближе, они услышали бренчание пианино и смех, а когда пересекли сад, увидели голую женщину в шляпе, сидевшую на стуле под красным буком, перед мольбертом с кистью в руке. Рядом сидел мужчина в старомодном английском летнем костюме и пытался играть на пианино.

– Эй, красавчик с нарисованными губами! Ты умеешь играть на пианино? – крикнула женщина, увидев гостей.

Макс покраснел и кивнул.

– Ну, так сыграй мне что-нибудь. Краски любят танцевать. А мой братец не может даже отличить ля от си.

Макс покорно уселся за пианино на колесиках, изо всех сил стараясь не смотреть на ее грудь. Главным образом потому, что у нее была только одна, левая грудь. Напротив, справа, краснел тонкий шрам, красноречиво свидетельствовавший о том, что на этом месте когда-то был ее пандан, такой же округлый, полный и свежий.

– Да ты не стесняйся, смотри. Так быстрее удовлетворишь любопытство, – сказала она и, сняв шляпу, предстала перед ним во всей красе: голый череп, покрытый невесомым пушком. Пораженное раком тело, отчаянное рвущееся назад в жизнь.

– А любимая песня у вас есть? – спросил Макс, с трудом проглотив смущение, удивление и сострадание.

– Есть, красавчик. Много. Тысячи!

Она подалась вперед, прошептала что-то на ухо Максу, вновь надела шляпу и, обмакнув кисть в красную кашу на палитре, выжидающе посмотрела на него.

– Я готова, – сказала она. – И называй меня Элайя!

Через несколько секунд зазвучала песня «Fly Me to the Moon». Макс исполнял ее в красивой джазовой обработке. Художница работала кистью так, словно аккомпанировала пианисту.

– Это дочка Хавьера, – шепотом сообщил Кунео. – Она уже много лет, с самого детства, борется с раком. И слава богу, пока, как я вижу, побеждает.

– С ума сойти! Кого я вижу! Нет, вы только посмотрите на него! Сто лет ни слуху ни духу и вдруг на тебе – заявляется!

С террасы сбежала женщина, приблизительно одного возраста с Эгаре, и бросилась в объятия Кунео. У нее были необыкновенно веселые, смеющиеся глаза.

– Проклятый макаронник! Хавьер! Посмотри, кто к нам пришел! Твой маляр, могильных дел мастер!

Мужчина в потертых грубых вельветовых брюках и ремесленной блузе вышел из дому, который, как увидел Эгаре при ближайшем рассмотрении, был далеко не таким роскошным, каким казался издалека. Это был господский дом, лучшие времена которого – с золотыми люстрами и множеством слуг – давным-давно миновали.

Женщина со смеющимися глазами повернулась к Эгаре.

– Привет! – сказала она. – Добро пожаловать к Флинтстоунам.

– Добрый день, – ответил Эгаре. – Мое имя…

– Ах, оставим в покое имена! – перебила она. – Они нам здесь не нужны. Здесь каждого зовут так, как он хочет. Или в зависимости от того, что он может. У тебя, например, есть какие-нибудь особенные таланты? Или ты сам – что-нибудь особенное?

Ее темно-карие глаза искрились весельем.

– Я – крашу могильные памятники! – крикнул Кунео, который знал правила игры.

– А я… – начал Эгаре.

– Не слушай его, Зельда. Он – душевед, вот он кто, – сказал Кунео. – Его зовут Жан, и он может достать тебе любую книжку, в том числе и от бессонницы.

Кунео обернулся, когда муж Зельды похлопал его по плечу.

Хозяйка внимательнее посмотрела на Эгаре.

– Да? Ты и вправду можешь это? – спросила она. – Это было бы чудо из чудес.

На ее смеющееся лицо вдруг словно набежало темное облачко. Глаза устремились в сад, к Элайе.

Макс тем временем исполнял бурную версию «Hit the Road, Jack» для смертельно больной дочери Хавьера и Зельды.

Зельда, наверное, страшно устала, подумал Эгаре. Оттого, что смерть постоянно живет с ними в этом прекрасном доме.

– А для него вы… нашли имя? – спросил он.

– Для кого – для него?

– Для того, что живет и спит в теле Элайи или только делает вид, что спит…

Зельда провела рукой по небритой щеке Эгаре:

– А ты, похоже, знаешь толк в смерти, а? – Она грустно улыбнулась. – Его зовут Лупо. Элайя назвала его так, когда ей было девять лет. Лупо – как тот барбос из комикса. Она представляет это себе так, что они с ним оба живут в этом теле, как в доме, на равных правах, как члены студенческой общины. Она с пониманием относится к тому, что ему иногда требуется больше внимания. И говорит, что, мол, ей так лучше спится, чем если бы она думала, что он ее разрушает. Ведь никто же не станет разрушать свой собственный дом, верно? – Зельда смотрела на свою дочь с улыбкой, полной любви. – И вот Лупо живет у нас уже двадцать лет. Мне кажется, он тоже постарел и устал.

Она резко отвернулась от Эгаре, словно пожалев, что вдруг разоткровенничалась с чужим человеком, и обратилась к Кунео: