– Теперь твоя очередь. Где ты был все это время? Ты нашел Виветт? Я надеюсь, вы сегодня ночуете у нас? Давай рассказывай. Заодно поможешь мне готовить ужин.

Она взяла неаполитанца под руку и повела его в дом. Хавьер пошел с ними, положив Кунео руку на плечо. Вслед за ними отправился Леон, брат Элайи.

Жан почувствовал себя лишним. Он нерешительно прошелся по саду. В одном укромном уголке он обнаружил каменную скамью под буком. Отсюда его никто не мог видеть. Зато ему было видно все.

Он смотрел на дом, в котором постепенно, один за другим, зажигались огни и в окнах мелькали его обитатели. Он видел Кунео и Зельду, хлопотавших на огромной кухне, Хавьера, сидевшего с Леоном за столом, курившего и, судя по всему, время от времени что-то говорившего.

Макс уже не играл на пианино. Они с Элайей о чем-то тихо беседовали. Потом вдруг поцеловались.

Через несколько минут Элайя увела Макса куда-то в дом.

Потом в одном из эркеров зажгли свечу. Жан узнал силуэт Элайи, которая сидела верхом на Максе и, держа его руки там, где билось ее сердце, ритмично двигалась, отвоевывая у Лупо еще одну незаконно присвоенную им ночь.

Макс еще лежал, когда Элайя, надев длинную, по колено, футболку, похожую скорее на ночную сорочку, отправилась в кухню и уселась на скамью рядом с отцом.

Вскоре туда приплелся и Макс. Он стал помогать расставлять на столе тарелки, открывать вино. Эгаре из его укрытия было хорошо видно, как Элайя украдкой смотрела на Макса, стоило тому отвернуться. При этом у нее было такое лукавое лицо, как будто она устроила ему грандиозный розыгрыш. А когда она не смотрела в его сторону, он в свою очередь робко улыбался ей, как ласковый плюшевый мишка.

– Боже тебя упаси влюбиться в женщину, которая умрет, Макс!.. – прошептал Жан. – Это невыносимая пытка!

В груди его что-то сжалось. И этот твердый комок устремился наверх, застрял у него в горле и наконец прорвался наружу.

Судорожные, приглушенные рыдания без слез.

Как она кричала! Как кричала эта косуля! О, Манон!

А потом пришли слезы.

Он только успел приникнуть к стволу бука и обхватить его руками.

Так он еще никогда не плакал. Он всхлипывал, задыхался от рыданий.

Он весь вспотел. В нем словно прорвалась какая-то дамба.

Он не помнил, сколько это продолжалось.

Несколько минут? Четверть часа? Дольше?

Он плакал и плакал, пока поток слез не иссяк. Он словно вскрыл нарыв и выпустил гной наружу. Осталась лишь зияющая пустота. И тепло. Незнакомое тепло, как от какого-то мотора, приведенного в действие слезами. Этот мотор поднял Жана на ноги и повел его через сад, все быстрее и быстрее, чуть ли не бегом заставив ворваться в кухню.

Они еще не начали ужинать, и на какую-то долю секунды это его странным образом обрадовало – что эти чужие люди ждали его и что он все же не совсем лишний в этой компании.

– И конечно же, пирожки, как картина, могут… – восторженно разглагольствовал Кунео.

Все удивленно посмотрели на Жана, прервав разговоры на полуслове.

– Ну наконец-то! – воскликнул Макс. – Где вы пропадали?

– Макс, Сальво, я должен вам кое-что сказать, – выпалил Жан.

Произнести эти слова. Произнести эти слова наяву, вслух и услышать их звучание. Услышать, как они повиснут здесь, в этой кухне Зельды и Хавьера, посреди салатниц и бокалов с вином. И осознать, что они означают.

– Она умерла.

Это означало, что он один.

Это означало, что смерть не делает исключений.

Он почувствовал, как чья-то маленькая рука сжала его ладонь.

Элайя.

Она силой усадила его на скамейку. У него дрожали колени.

Жан посмотрел в лицо Кунео, потом Максу.

– Мне некуда спешить, – сказал он. – Потому что Манон умерла двадцать один год назад.

– Dio mio![55]– вырвалось у Кунео.

Макс глубоко вздохнул, сунул руку в карман рубашки, достал сложенную вдвое вырезку из газеты и, положив ее на стол, придвинул к Жану:

– Я нашел это в книге Пруста, когда мы еще стояли в Бриаре.

Жан развернул листок.

Некролог.

Он тогда сунул его в какую-то книгу в «Литературной аптеке», а книгу, не глядя, поставил на какую-то полку и через какое-то время уже не смог вспомнить, где именно похоронил его среди тысяч книг.

Он провел рукой по бумаге, сложил ее и сунул в карман.

– Но вы промолчали. Вы знали, что я не сказал вам всей правды. Вернее, что я обманул вас. Но вы решили не подавать вида, что знаете, что я вас обманываю. И себя тоже. До тех пор, пока…

Пока я не созрею.

Жордан пожал плечами.

– Конечно, – ответил он тихо. – А как же иначе?

В прихожей тикали напольные часы.

– Спасибо… тебе, Макс, – прошептал Эгаре. – Спасибо тебе. Ты хороший друг.

Он встал, Макс тоже поднялся, и они обнялись через стол. Это было неудобно, но, обняв Макса, Жан почувствовал огромное облегчение.

Они вновь обрели друг друга.

Его опять начали душить слезы.

– Она умерла, Макс! О боже!.. – прошептал он и, задохнувшись, уткнулся Максу в шею.

Тот еще крепче прижал его к себе, потом поставил колено на стол и решительно раздвинул в стороны тарелки, бокалы и салатницы, чтобы как можно крепче обнять Жана.

Жан Эгаре опять заплакал.

Зельда тоже всхлипнула, но сумела подавить слезы.

Элайя, вытирая залитые слезами щеки, с необыкновенной нежностью смотрела на Макса. Ее отец, откинувшись на спинку стула, молча наблюдал неожиданную сцену, теребя одной рукой бородку и вертя сигарету между пальцами другой руки.

Кунео сидел, уставившись в тарелку.

– Ну ладно, хватит, – пробормотал через некоторое время Эгаре, совладав наконец с собой. – Всё. Все прошло. Правда. Мне надо чего-нибудь выпить.

Он шумно выдохнул. Ему, как ни странно, вдруг захотелось смеяться. А потом поцеловать Зельду, потанцевать с Элайей.

Тогда он запретил себе скорбь, потому что… потому что официально его не было в жизни Манон. Потому что у него не было никого, кто мог бы разделить с ним эту скорбь о ней. Потому что он был один, совсем один, со своей любовью.

До сегодняшнего дня.

Макс слез со стола; тарелки вновь расставили по местам, подняли с пола упавшие приборы.

– Ну что ж… У меня есть еще вино… – сказал Хавьер.