Кроме того, можно исследовать сам генофонд – именно это сделал Карл Эванс. Проведя так называемую генетическую дактилоскопию, он изучил ДНК городских и лесных дроздов с двенадцати участков Европы и Северной Африки. Во всех этих местах городские птицы генетически отличались от лесных, однако было очевидно, что городские популяции произошли от популяций из соседних лесов. Выходит, для создания общего городского генофонда дрозды недостаточно активно перелетают из города в город (да, иногда они улетают от родного гнезда гораздо дальше, чем на три километра). Вот одна из основных причин, почему Артель Черного Дрозда до сих пор сомневается, пора ли считать Turdus urbanicus новым видом.

И все же благодаря труду многочисленных ученых стало очевидно, что эволюция сотворила нечто новое и хорошо приспособленное к городской среде. Наверняка этот случай не единственный. В этой книге мы познакомились с множеством видов, у которых развилась генетическая адаптация к условиям города. Взять хотя бы городской остров тепла: благодаря ему многие животные и растения начинают цвести и размножаться раньше, чем их родственники за чертой города. Уже из-за этого генофонд может разделиться, создав предпосылки для появления нового вида.

Это означает, что за Святым Граалем эволюционной биологии – видообразованием в реальном времени – ученым больше не придется лететь в неведомые дали. Оно происходит прямо у них под носом – в городах, где они живут и работают!

Однако верно и обратное: теперь исследования в области городской эволюции можно проводить и на Галапагосских островах. Во времена Дарвина там царила нетронутая природа, а сегодня живут около 26 тысяч человек и каждый год приезжают сотни тысяч туристов. Население Пуэрто-Айоры на острове Санта-Крус, где понемногу делится на два вида дарвинов вьюрок Geospiza fortis, составляет 19 тысяч человек, а поток туристов в год насчитывает 200 тысяч. Там есть аэропорт, тянущаяся по острову прямой линией автомагистраль, отели, футбольные поля, турагентства (Natural Selection Tours), кафе (OMG! Galápagos) и десятки ресторанов.

За последние несколько десятилетий завсегдатаями этих самых ресторанов стали земляные вьюрки. Они, как и многие другие представители островной фауны, давно привыкли к людям и охотно садятся на столики, чтобы полакомиться оставленной едой. И вот в чем ирония: пристрастие вьюрков к человеческой пище пресекает едва начавшийся процесс видообразования. Еще в 1970-х грань между вьюрками с большими и маленькими клювами в Пуэрто-Айоре начала стираться. Исследователи убеждены, что причиной тому стала любовь к фастфуду.

Изучая пищевые привычки городских и сельских галапагосских вьюрков, Луис Фернандо Де Леон из Массачусетского университета и его коллеги обнаружили, что в городе, где разница в форме клюва у разных видов уже не столь велика, вьюрки питаются в основном хлебом, картофельными чипсами, вафельными рожками для мороженого, рисом и бобами, а еще пьют воду из-под крана. За чертой города, где клювы все еще отличаются, птицы, как и всегда, поедают семена диких растений. Более того, в городе вьюрки проявляли все присущие городским птицам черты характера. Они с любопытством подлетали к подносам с необычной пищей, которые выставлял для них Де Леон, и смело приближались к людям, когда те шуршали пакетиками с чипсами. За городом же вьюрки не интересовались ни человеком, ни его пищей.

Таков путь городской эволюции. В Европе она дарует нам новый вид черного дрозда, а на другой стороне планеты купирует новый вид галапагосского вьюрка. Эти и другие примеры наглядно демонстрируют, как городская эволюция меняет облик наших экосистем. Что она готовит для нас в будущем? Как наблюдать за ней и направлять в нужную сторону? Сыграет ли в этом какую-нибудь роль гражданская наука? А может, из городской эволюции следует черпать вдохновение для строительства зданий в гармонии с природой?

Когда наступает писательский кризис (или же нападает прокрастинация), я отправляюсь на прогулку. Старинные улицы Лейдена делят его карту на кварталы неровной причудливой формы, и я решаю пройтись путем поизвилистее. Вот я спускаюсь с чердака, где обустроил себе кабинет, выхожу через парадный вход, поворачиваю направо и вскоре оказываюсь в переулке Веддестег, где родился Рембрандт. Пытаясь привести мысли в порядок, я неторопливо шагаю по подвесному мосту через пересыхающий приток Рейна, поворачиваю налево и еще раз налево, чтобы снова пересечь реку – на этот раз по железнодорожному мосту. Насыпь между тротуаром и рельсами покрыта густым ковром рейнутрии японской (Reynoutria japonica), родственницы ревеня. Когда рейнутрию впервые завезли в Нидерланды, ее соцветия – богатые нектаром кремово-белые метелки – высоко ценились, а черенки дорого стоили. С тех пор рейнутрия знатно попортила себе репутацию: разрастается она бурно, а ее корни разрушают кирпичную кладку и мощеные дороги. Поскольку в Лейдене и остальной Европе, а также в Северной Америке, Новой Зеландии и Австралии она считается чужеродным инвазивным видом, с ней активно (и безуспешно) борются.

Снова оказавшись на левом берегу Рейна, я направляюсь к Рапенбургу – самому красивому каналу в Нидерландах, вдоль которого стоят дома его знаменитых прежних жителей. Дом под номером 19 – исполин XVI века с обрамляющей двери и окна лепниной – гордо возвышается над относительно скромными соседними зданиями с остроконечными крышами. Этот дом напрямую связан с рейнутрией японской, которая растет неподалеку. Именно здесь поселился медик, ботаник, этнограф и японовед Филипп Франц фон Зибольд, после того как в 1829 году его выслали из Японии.

Зибольд – личность весьма интересная. В современной Японии его вспоминают с уважением и ласково называют Сиборуто-сан (кстати, на основе биографии его дочери-японки Ойнэ написана манга). Он был единственным западным исследователем, которого пустили в Японию за два с лишним века сакоку – самоизоляции страны от внешнего мира. За годы работы медиком голландской торговой фактории на искусственном острове Дэдзима в бухте Нагасаки он собрал внушительную коллекцию образцов местной фауны и еще более внушительную – флоры. Еще Зибольд коллекционировал предметы быта и карты, что в итоге оказалось роковой ошибкой. Когда карты обнаружили, его обвинили в шпионаже и поместили под домашний арест, а позже депортировали в Нидерланды.

Всю свою коллекцию мертвых и живых образцов Зибольд, разумеется, забрал с собой. В Лейдене он распродал самые ценные экспонаты, тем самым обеспечив себе безбедную старость. Дальше он принялся писать книги, устроил у себя дома японский музей и начал продавать по почте редкие восточные растения, выросшие из привезенных из Японии живых образцов – в том числе саженца рейнутрии японской. Так благодаря одному-единственному саженцу этот инвазивный вид вскоре захватил весь мир. Растения, мимо которых я прошел во время прогулки по железнодорожному мосту, прямые его потомки. Рейнутрия в Новой Зеландии, где от нее тщетно пытаются избавиться, – тоже.