– А если нет… – бесцветно повторил за ней Павел. – Если нет… может быть, по счастливой случайности приедет твой метеоролог, спустит свой трактор и поможет нам.

– Он не приедет, – покачала головой Мария. – Не сегодня. Сегодня у него смена. В лучшем случае завтра днем.

– Воздуха хватит максимум часов на десять, – буркнул Павел. – Если мы вообще не замерзнем здесь раньше. Да что ж там такое стряслось? Как нарочно, все одно к одному. Может, Михал решил нас с тобой грохнуть? А что, все сходится! Вывел батискаф из строя, изобразил болезнь и свалил на берег…

– Ну и зачем бы ему нас убивать? – возразила Мария.

– А я не знаю зачем, – какими-то дикими глазами поглядел на нее Павел. – Может, он маньяк. Может, он тайно тебя ненавидит. Или меня… Или это твой пылкий поклонник Стивен решил отомстить тебе за то, что дала ему от ворот поворот. Мне-то откуда знать? Не у меня тут бурная личная жизнь…

– Хватит, – вдруг твердо сказала Мария.

Она вся как будто внутренне собралась, окончательно осознав, что из ситуации, в которую они попали, выхода нет. Сами они ничего сделать не могут, и остается только взять себя в руки и ждать, что прибудет помощь. А она прибудет, обязательно прибудет, иначе и быть не может. Главное сейчас – не психовать, не истерить, держаться и надеяться на лучшее. Иначе оба они вот прямо сейчас немедленно сойдут с ума.

– Хватит, оттого, что ты будешь на мне срываться и искать виноватых, легче не станет. Я не верю, что все происходящее чей-то злой умысел. Зачем? Исходя из каких мотивов? Раненые чувства? Брось, это просто смешно, мы же с тобой не в дурном сериале. Ну а даже если и так, когда мы выберемся, то докопаемся до истины, а сейчас наши домыслы ничем нам не помогут. Лично я уверена, что все это – просто несчастное стечение обстоятельств и к нам обязательно придет помощь, как только у них там, наверху, все утрясется.

– Маруся, – Павел тоскливо посмотрел на нее. – Ты извини… Просто понимаешь, там же Ирка… И ребенок… если я не вернусь…

– Вернешься! – твердо оборвала его Мария. – Не впадай в панику. Ничего еще не ясно. Пашка, держись, слышишь? Ты мне нужен, без тебя я не справлюсь, понял?

Он помолчал пару минут, как будто собираясь с силами. Глубоко вдохнул, задержал воздух в легких, прикрыв глаза, а затем выдохнул и обернулся к ней, улыбаясь уже почти спокойно. Разве что в окаменевшем подбородке чувствовалось напряжение.

– Понял. Все понял. Ну что, комиссарша, у нас с тобой неожиданный отдых? Давай знаешь что? Играть в шарады. Умеешь? Ну, я начну. Первое – предлог…

Прошло уже два часа, и все труднее было держаться. Они давно уже бросили попытки играть в шарады, в слова, в данетки и прочие забытые со времен пионерских лагерей игры. Павел сидел, уронив голову на скрещенные руки и спрятав лицо в ладонях. Иногда он срывался с места – видимо, когда в голову приходила какая-нибудь идея спасения, пригнувшись, лез в какой-нибудь отдаленный угол батискафа, чем-то там гремел, пытался что-то открыть. Но потом лишь шепотом матерился и возвращался на место. Похоже, что возможностей выбраться без посторонней помощи у них и правда не было.

В кабине становилось все холоднее. Тонкие стенки батискафа не способны были долго удерживать тепло, а вода у самого дна была очень холодной. Теперь Мария уже жалела о том, что они не подобрались поближе к Кавачи, вспоминая, как жарило в кабине трактора в тот день, когда они с Дмитрием впервые вместе опустились под воду. Конечно, попади они в такую ситуацию сейчас, они бы очень быстро погибли от теплового удара, а то и сгорели бы заживо. А может, это был лучший исход, нежели мучительно умирать от переохлаждения и недостатка воздуха?

От мыслей о Дмитрии что-то неприятно сжалось внутри. Мария вдруг вспомнила, как касались ее его большие сильные руки, как от его близости становилось надежно и легко. И все как будто бы наполнялось смыслом, становилось правильным. Она помнила о том, как ее тянуло к нему, как неудержимо хотелось отвести от его лба отросшую прядь волос, а потом обхватить руками шею, прижаться покрепче и ни о чем не думать. Еще вчера вечером она так боялась несвоевременных чувств, так хотела затушить их и вернуться к своей упорядоченной, простой, понятной, безэмоциональной жизни. И только сейчас, думая о том, что, возможно, никогда уже не выберется из этого стального саркофага, никогда не увидит солнца и не вдохнет чистого воздуха, она вдруг поняла, что будет жалеть не о том, что не закончила свое исследование, не об оставленной лаборатории, не о своих научных расчетах, а только о том, что так ни разу и не поцеловала его, не позволила себе забыть обо всем в тепле его сильных, надежных рук.

Господи, ведь сейчас даже некому забеспокоиться о ней, броситься выяснять, куда она пропала. Если там, на судне, действительно что-то случилось, то на земле не останется ни одного человека, который забьет тревогу. Отец ее давно умер, а кроме него, в ее жизни никогда и не было человека, которого волновало бы, что с ней происходит. Нет, у нее, конечно, были коллеги, друзья, приятели – люди, с которыми интересно обсудить новые открытия и гипотезы, посидеть за бокалом вина, посмеяться ни о чем. Но ни одному из них, по-хорошему, не было до нее дела. О, они, конечно же, будут очень огорчены ее трагической кончиной, может, даже выпьют рюмку за упокой души. Но и только. Будь у нее семья, муж, дети – будь хоть один по-настоящему близкий человек, – он бы знал, где она сейчас находится, а если бы она вовремя не вышла на связь, он бы немедленно поднял панику.

Вот у Павла есть Ирка. И если бы Ирка не была сейчас беременна, она бы поехала с ними. И что бы там ни случилось наверху, она ни за что не оставила мужа медленно умирать на дне океана. Всех бы на уши подняла. Даже и сейчас, находясь в тысячах километров от них, она непременно попытается связаться с Павлом вечером, в их обычное время. И если муж не выйдет на связь, Ирка забьет тревогу. Только вот предпринять что-то оттуда, где она сейчас находится, будет непросто. Нет, она не опустит руки, она вызовет спасателей и сама прилетит. Только вот будет уже слишком поздно. И все равно, все равно у нее останется ребенок – живое напоминание о том, что Павел жил на свете, любил ее, оставил что-то после себя. А что останется от нее? Десяток научных трудов? Сотни статей, множество протоколов научных конференций? Это все важно, это все нужно, это составляло огромную часть ее жизни. Но почему тогда не о них вспоминает она, сидя взаперти в тесном ящике на дне моря и почти физически ощущая, как над головой смыкаются тонны воды?

Бывают такие дурацкие тесты, вопросы – как бы ты хотел провести последний день своей жизни? Что бы ты сделал, если бы узнал, что завтра наступит апокалипсис? Теперь она точно знала ответ. Если бы только кто-то – бог, мироздание, некий невидимый вершитель судеб – дал ей отсрочку, хотя бы еще один день, один час, пять минут, она провела бы их с Дмитрием. Не вспоминала бы ни об исследованиях, ни о работе, ни о чем вообще. Просто обхватила бы его руками, уткнулась лицом в грудь и благодарила небо за то, что ей дали эту возможность.

Свет мигнул, вспугнув крупную рыбину, проплывавшую перед батискафом, и погас. Наступила полная темнота – такой кромешной тьмы никогда не бывает там, на поверхности, в цивилизованном мире. Даже глубокой ночью остаются отсветы от фонарей, реклам, фар машин, окон домов. Сюда же, в океанскую глубину, не просачивался ни один лучик света. И запертых в батискафе ученых охватил новый прилив страха.