Такие мелочи делают существование зомби приятным.

По мнению Риты, слишком часто показываться на людях опасно. Если во мне заподозрят зомби и вызовут службу отлова животных, за меня больше некому будет внести залог. Тут она права. Но, не считая нескольких вылазок в город и походов на еженедельные собрания «Анонимной нежити», я почти пять месяцев отбывал заключение в винном погребе. Теперь, когда мамы с отцом нет — во всех смыслах, — я будто вышел из тюрьмы. По правде говоря, когда раны заживают за одну ночь, и ты чувствуешь себя чуточку бессмертным, перестраховываться станет только Кларк Кент[16].

Около зернохранилища я задумываюсь, не заскочить ли к Рею с близнецами. Вдруг сегодня у них на обед еще один бездомный? Но, видимо, светский визит придется отложить — некрасиво вваливаться незваным гостем. К тому же мне надо кое о чем позаботиться. Да и не голоден я.

После захода солнца на кладбище Соквел всегда безлюдно. Если не считать подростков, пришедших сюда на спор или пощекотать себе нервы, ночью живые стараются держаться от погостов подальше. И немудрено. Мне, например, вовсе не светит, чтобы из-за надгробия жены высунулся зомби даже и в таком облагороженном состоянии, как я.

Цветов я сегодня не принес: я здесь не для того, чтобы отдавать почести или искать утешения. Я пришел попрощаться.

Я все еще тоскую по жене. По нашей совместной жизни. Но она мертва, а мне нужно освободиться. И идти дальше.

— Привет, Рейчел! — говорю я вслух. Впервые я произношу ее имя с того жаркого дня в конце июля. В студеном декабре ее имя вырывается изо рта облаком пара, которое тает, так и не долетев до надгробия.

Я рассказываю Рейчел о том, как сильно люблю ее. О том, как мне жаль, что она умерла. О том, как бы мне хотелось, чтобы все сложилось иначе. Я рассказываю ей о Рите и Рее, и об оленине, которая на деле оказалась вовсе не олениной. Потом рассказываю о родителях. Впрочем, не все. Такую деталь, как шоколадное фондю, я опускаю.

Считается, что исповедь полезна для души. Но ведь я не знаю точно, есть ли у меня душа. Если она и была, то скорее всего покинула мое тело, когда я умер. А может, и не покинула. Может, она заточена в безжизненной посудине, в чистилище из разлагающейся плоти, и ждет второго шанса. Однако какие бы грехи я ни совершил при жизни, за которые меня приговорили к заключению в теле зомби, вряд ли я произведу хорошее впечатление на комиссию по условно-досрочному освобождению. Не выпустят меня раньше срока за хорошее поведение.

Покончив с исповедью, я понимаю: вот и все. Я больше не приду на могилу к Рейчел, чтобы вспомнить о нашей с ней жизни. Несмотря на то, что так надо, несмотря на то, что мне необходимо идти дальше, это труднее, чем я предполагал. Труднее, чем прощаться с родителями. Труднее, чем прощаться с Энни.

В первый и последний раз я плачу о погибшей жене.

Из кустов на южной стороне кладбища доносится треск. Не знаю, кто или что это может быть, но ко мне бежит явно не одна пара ног.

Согнувшись в три погибели, я прячусь за памятником Рейчел. Мои бывшие родственники со стороны жены и при жизни-то не особо баловали дочь вниманием, чего уж удивляться, что и после ее смерти они не отступили от своих принципов. Беру на заметку: съесть их, если представится такая возможность, а потом затихаю на корточках и надеюсь, что меня не заметят.

За главное здание забегают две фигуры, затем появляются с другой его стороны и несутся мимо меня между надгробиями и деревьями. Даже в темноте я узнаю Зака и Люка. В мою сторону они и не смотрят, а направляются в дальний, северный конец кладбища, где находится крытый дранкой деревянный сарай, по обеим сторонам которого растут увитые плющом дубы. Мгновение спустя братья скрываются в сарае.

Сдается мне, не в прятки они тут играют.

Я остаюсь на месте — не хочу, чтоб меня заметили преследователи близнецов. Впрочем, через несколько минут я понимаю, что за Заком и Люком больше не гонятся. А может, никто за ними и не гнался. Может, они пытались уйти от неприятностей.

Внезапно меня посещает мысль: а где же Рей?

Спросить бы у близнецов, но я ни разу не слышал, чтобы они произнесли что-нибудь вразумительное — только хрюкали, мурлыкали да гоготали. Придется выяснять самому.

Не подходя близко к дороге, я пробираюсь через кусты и иду мимо залива Соквел к зернохранилищу, где слышны голоса и мигает свет. Вокруг живые. Множество живых. Когда, наконец, появляется возможность рассмотреть, что происходит, я понимаю, от чего удирали Зак и Люк.

У заднего входа припаркованы полицейские машины и фургон службы отлова животных, площадку освещают два прожектора. Из зарослей толокнянки мне видно, что происходит внутри зернохранилища. Оттуда нетвердой походкой выходит полицейский, приближается к одной из машин и блюет.

Почти все надели респираторы или прикрывают носы и рты. Полностью слов не разобрать; то и дело доносятся фразы «массовая расправа», «изуродованные тела» и «жарили на вертеле». Даже в своем укрытии — на расстоянии больше ста футов — я чувствую запах приготовленной на гриле человечины.

Я подумал было, что Рей, как и Зак с Люком, успел смыться до начала рейда, но затем вижу, как его, привязанного к каталке, вывозят из помещения. Все попытки Рея вырваться безуспешны, и я слышу, как он пытается кричать сквозь кляп.

Хотя Рея связали, все обходят каталку стороной, словно на ней лежат радиоактивные отходы. Лишь затолкав его в один из фургонов и закрыв зернохранилище, люди облегченно вздыхают.

Мне хочется помочь ему, но я знаю: стоит мне только попытаться, как я окажусь в фургоне вместе с ним.

Это путешествие Рею придется совершить в одиночку. Ему не позволят сделать телефонный звонок, справедливого суда он не дождется, у него нет ни единого права, гарантированного первой поправкой, и никто не встанет на его защиту.

Наблюдая из укрытия, как отъезжает фургон, я понимаю, что больше никогда Рея не увижу.

— Бедняжка Рей, — говорит Рита. Сегодня на ней кашемировый свитер с треугольным вырезом, белые брюки в обтяжку из смеси полиэстера и лайкры и черные сапоги. Помада тона «розовая эйфория».

— Бедняжка Рей? — переспрашивает Карл. — А с нами-то что будет?

— Боже правый, Карл! — возмущается Наоми, прикуривая следующую сигарету и выпуская дым. — Ты когда-нибудь думаешь о ком-нибудь, кроме себя?

Ирония ее обвинения вперемешку с дымом, который нам всем приходится вдыхать, обволакивает помещение.

— О тебе я думаю каждый раз, когда вижу рекламу клюшек для гольфа, — парирует Карл.

Наоми реагирует с соответствующей враждебностью, чем еще больше раззадоривает Карла. Том и Лесли пытаются их утихомирить. Джерри находит ссору забавной и просто ржет. Бет тоже смеется — из солидарности.