– Свадьбы теперь не будет, – заметила она философски, передавая косяк Лин.

Лин прищурила глаза, затянулась – кончик косяка ярко вспыхнул – и спокойно ответила:

– Да уж, не будет…

– И платья подружек невесты вы теперь не наденете.

– Не-а. – Лин кашлянула, передавая косяк Кэт.

– Вам же они совсем не нравились?

Они сели совершенно прямо и обменялись задумчивыми взглядами.

– Точно, не нравились, – медленно сказала Кэт. – Совсем не нравились.

И тут они стали смеяться – громко, от души, качаясь, трясясь от смеха, смеяться до истерики, до слез. Джемма заметила, как Кэт уронила пепел на безупречно чистый палас Маркуса, и представила, как бы сейчас исказилось от ярости его лицо. Она встала на четвереньки и, все еще сотрясаясь от смеха, подползла к пеплу и попробовала пальцем стереть его с бежевой шерсти.

– Ты только хуже делаешь, – сказала Лин.

– Знаю, – ответила она, но терла и терла, пока на паласе не появилось большое черное пятно.

Она никогда и никому не говорила, что пришло ей в голову, когда Маркус упал на бетон, когда она ждала, что кто-нибудь скажет ей, что же делать, когда она еще не убежала.

Она, скорее, даже не сформулировала свою мысль про себя, а услышала ее, звонкую, как колокол; как будто трезвый человек оказался в шумной хмельной компании и, выключив музыку, в полной тишине что-то громко объявил.

Она услышала собственный голос. Четыре четко произнесенных слова:

– Надеюсь, что он умер.

На третьем году жизни сестры Кеттл начали болтать между собой на тайном, не понятном никому другому языке, безо всякого труда переходя на английский, когда нужно было поговорить со взрослыми.

Много лет спустя Максин обнаружила, что у двойняшек и тройняшек это обычное дело и называется «язык близнецов», или, по-научному, «идиоглоссия» (в то время ее заботило только одно – как бы они не утопили, не задушили и не исколошматили друг друга).

Со временем они все меньше и меньше говорили на своем тайном языке, а потом он совершенно стерся из их памяти.

Физическая связь между двойняшками и тройняшками – хорошо известный и распространенный феномен. Однако сестры Кеттл не могли этим похвастаться. Сестры, по идее, должны были бы чувствовать чужую боль как свою, а не смеяться над ней во все горло. Перед тем как выйти на сцену, Элвис всегда ощущал присутствие умершего брата-близнеца Джесса. А вот Джемма и в девять лет не чувствовала рядом вполне живых сестер, когда запоем читала новую книгу Энид Блайтон, а они наглым образом похитили пакет леденцов прямо из-под ее правой руки.

Когда им исполнилось одиннадцать лет, Кэт стала носиться с мыслью о телепатическом общении. Хитроумные эксперименты длились по многу часов. К сожалению, ни один из них не увенчался успехом, потому что сестры были совершенными неумехами и не могли ни принять, ни отправить логически построенного сообщения.

Что уж говорить о какой-то особенной связи, когда они часто не понимали друг друга даже в самых обычных ситуациях!

Так, например, в девятнадцать лет Лин со всего маху ударилась подбородком о руль собственной машины, когда на мосту в нее въехал пьяный водитель. Джемма же в этот самый вечер соблазнительно извивалась в танце в темном, прокуренном ночном клубе на Оксфорд-стрит, с цветком плюмерии за ухом и сигаретой в руке. А Кэт визжала как резаная, потому что ее компьютер начал предательски зависать как раз тогда, когда она почти закончила университетское задание, которое давно пора было сдать.

В двадцать два года, когда Маркус шептал развратные угрозы на ухо Джемме, Кэт, запыхавшись, боролась с Дэном, пока за дверью его сосед по комнате ржал над передачей «В субботу вечером». А Лин за тридевять земель, в другом часовом поясе, внимательно изучала этикетку на баллончике дезодоранта в лондонской аптеке.

А в тридцать три года Кэт качается взад-вперед на диване, в то время как ее мучают страшные боли внизу живота и в голове крутится только одно: «Хватит, хватит, хватит!» Лин же в это время тает от удовольствия, когда Мэдди, как зачарованная, смотрит на огни фейерверка, пылающие в ночном небе. И Джемма тоже ничего не чувствует, кроме языка и вкуса Чарли, – она целует его в холле дома какого-то знакомого каких-то знакомых, где они встречают Новый год.

И никто ничего особенного не чувствует до первого дня нового года, когда Дэн звонит и сообщает: «Кэт потеряла ребенка».

Скажи им, что я не хочу никого видеть, – отрезала Кэт.

Джемма, Лин и Максин согласились, что это совершенно понятно и даже правильно, но к ним не относится, и явились одна за другой с интервалом в пятнадцать минут, влетая в комнату задыхающимися и раскрасневшимися. Увидев Кэт, каждая замирала на месте и мрачнела, как будто только здесь понимала, что напрасно надеялась исправить все одним своим появлением: ничего нельзя было исправить, нечего было говорить.

Они тесно, плечом к плечу, уселись на кухне Кэт, возле ее маленького круглого столика, пили чай и ели ореховые булочки – в семействе Кеттл это было самое надежное успокоительное. Кэт ела жадно. Именно такие булочки они ели, когда умер дедушка и когда через несколько месяцев не стало Маркуса.

Разница была в том, что дедушку и Маркуса знали все. А вот ребенка Кэт не знал никто. Ее ребенок не удостоился не только имени, но даже пола.

Это был не ребенок, а никто и ничто. Пустое место… Кэт любила пустое место. Как глупо!

– Еще попробуем, – мрачно, но решительно сказал Дэн в больнице, словно ребенок был мишенью, в которую они не попали, и стоит им только настроиться на победу, как у них все получится. Словно речь шла не о детях, а о взаимозаменяемых деталях.

– Я так хотела именно этого ребенка, – пробормотала Кэт сквозь слезы, и Дэн с медсестрой сочувственно затрясли головой, как будто разговаривали с ненормальной.

– Дорогая моя! Это же сама природа подсказала, что с крошкой что-то не так, – утешала ее по телефону бабушка. – Хорошо еще, что все не зашло так далеко…

Кэт прервала ее, сухо бросив:

– Бабушка, мне нужно идти.

«Шла бы ты подальше, природа, – подумала она. – Мой же был ребенок, а не ее».

Кэт сунула булочку в рот и посмотрела на Лин – та встала, чтобы разлить всем чай.

Какие трогательно-пухлые щечки у Мэдди…

Красный кровавый комок – это ребенок Кэт.

Его убрали с по-медицински строгими выражениями лиц, точно это было что-то мерзкое – то, что выковыряли из тела Кэт, а теперь спешили унести, чтобы никто не увидел, чтобы не оскорбить хороший вкус.

Никто восторженно не охал и не ахал над ребенком Кэт. От несправедливости у нее тряслись руки. Только она одна знала, какой он был бы хорошенький.