– Хорошо играете, девчонки! – кричал им Фрэнк с кромки поля.

Не с постыдным щенячьим восторгом, как делали некоторые родители. Он подбадривал, так сказать, с достоинством. Просто поднимал большой палец вверх, и все. На нем всегда были толстый свитер и джинсы, он всегда казался уютным и надежным, как папа в рекламе лосьона после бритья.

А где же была Максин? Она сидела на складном стуле на другой стороне площадки, ровно поставив ноги в элегантных туфельках. Ее белое лицо было серьезным и строгим. В холодную погоду у нее начинало стрелять в ушах, но она ни за что на свете не стала бы надевать теплую шапку, не то что мама Керри, миссис Делмени, на которой всегда была небольшая ярко-красная шапочка и которая весело носилась вдоль поля туда-сюда и кричала: «Отлично, Туррамурра, отлично!»

В такие моменты Кэт ненавидела свою мать. Ненавидела настолько, что почти не смотрела на нее. Ненавидела размеренные хлопки рук Максин с неизменными перчатками на них, когда команда – не важно какая! – забивала мяч. Ненавидела, как высокомерно и очень выборочно она разговаривала с другими родителями. Ее безупречные манеры граничили с унижением собеседника.

А уж когда мать начинала говорить с отцом, Кэт просто выходила из себя.

– Макс, как дела? – бросал Фрэнк, не снимая модных солнцезащитных очков; голос у него был теплый, сексуальный, уютный, как его свитер. – Шикарно выглядишь, как всегда!

– Спасибо, Фрэнк, у меня все прекрасно, – ровным голосом отвечала Максин, раздувая от негодования ноздри.

Фрэнк, озорно блестя белыми зубами, отвечал:

– Знаешь, по-моему, на той стороне поля теплее.

– Ну почему она ведет себя с ним как стерва? – спрашивала потом Кэт у Лин.

– А почему он к ней подлизывается? – спрашивала Лин в ответ.

И они страшно ругались. Каждый раз.

Двадцать лет спустя Кэт лежала на мокрых от пота, сбитых простынях и думала: а что, если бы они, все трое, играли в нетбол средне и даже плохо? Отец и тогда бы приходил каждую неделю, так же улыбался бы, глядя на них сквозь очки?

Может быть, и нет.

Никаких «может быть»!

Не пришел бы, и все.

И что из того? Отец любил побеждать. Кэт тоже. Это ей было совершенно понятно.

А вот мама ходила бы. Сидела бы на своем крошечном складном стульчике, мерзла, дрожащими пальцами открывала крышку контейнера с аккуратно нарезанными апельсинами.

Почему-то именно сейчас с этой мыслью было трудно смириться.

И Кэт снова нырнула в глубокий, тяжелый сон.

– Кэт, девочка… Послушай… Может, тебе будет лучше, если ты встанешь и сходишь в душ?

Кэт услышала, как отдергивается штора, почувствовала, как спальню залил вечерний свет. Не открывая глаз, она произнесла:

– Я устала.

– Это понятно. Но, наверное, если ты встанешь, усталость пройдет. Поужинаем?

– Не хочу.

– Ну ладно…

Это «ну ладно» прозвучало почти как «сдаюсь».

Кэт открыла глаза, перекатилась на спину и увидела Дэна. Он стоял лицом к шкафу и переодевался после работы.

Она рассматривала его атлетический, тренированный торс, смотрела, как он влезает в майку, как натягивает ее непринужденно, по-мальчишески.

Когда-то – неужели так давно? – глядя на Дэна, натягивавшего майку, она прямо таяла от блаженства.

А теперь – ничего… Пустота…

– Помнишь, когда мы только начали встречаться, у меня была задержка и я подумала, что забеременела?

Дэн отвернулся от шкафа и ответил:

– Да, помню.

– Если бы я действительно оказалась беременна, я бы сделала аборт.

– Ну… Мы были очень молоды.

– Я бы даже не задумывалась.

Дэн сел рядом с ней:

– И что же?

– А то, что я ханжа.

– Нам было тогда лет по восемнадцать. Нужно было думать о карьере…

– По двадцать четыре. Мы хотели поездить по Европе.

– Какая разница… Мы были молоды. В чем же дело? Ты не была беременна. Сейчас это уже не важно.

Он потянулся, чтобы погладить ее ногу, но она отодвинулась от него:

– Важно.

– Ладно…

– Ребенок тогда не вписывался в мои планы, и я бы все равно от него избавилась. Я даже немного гордилась, что так спокойно думала об этом, точно сделать аборт было все равно что провозгласить себя феминисткой. «Мое тело», «мой выбор» и тому подобная ахинея. Мне, наверное, в глубине души казалось, что сделать аборт – значит стать крутой. А теперь… Значит, я ханжа.

– Кэт, об этом теперь смешно даже говорить. Этого не было.

– Все равно, я, наверное, сделала бы аборт.

Дэн вздохнул:

– О чем ты говоришь?

– Та рождественская вечеринка у тебя на работе… Я тогда в ботаническом саду выпила целую бутылку шампанского. Наверное, тогда я уже была беременна. Бог знает, что я наделала…

– Кэт, я уверен…

– До того я очень, очень береглась, потому что все время думала: есть вероятность, что я жду ребенка. Но когда узнала о твоей выходке с этой шлюхой, то потеряла бдительность.

Он рывком встал с кровати:

– Ладно. Я понял. Это я виноват. В твоем выкидыше виноват я.

Кэт заставила себя сесть. Даже хорошо, что они ссорились. Она как будто просыпалась.

– Мой выкидыш? А разве это не наш выкидыш? Ребенок ведь наш?

– Ты передергиваешь.

– Интересно. Ты сказал «твой выкидыш».

– Терпеть не могу, когда ты так себя ведешь.

– Как – так? Ты на что намекаешь?

– Когда ты затеваешь ссору ради ссоры. Тебе лучше становится прямо сейчас.

Кэт молчала. В голосе Дэна слышалось что-то незнакомое.

Он говорил с холодной яростью, хотя, по идее, должен был кипятиться. Ссорясь, они не злили и не оскорбляли друг друга; они просто страстно выясняли отношения.

Они молча посмотрели друг на друга. Кэт заметила, что приглаживает волосы, и подумала, как выглядит после трех дней, проведенных в постели.

Что она делала? Думала о своей прическе? Это же был ее муж. Ей должно было быть все равно, как она выглядит, когда она ссорилась с ним. Ей, по идее, важно было только одно – орать.

– Я знаю, тебе очень тяжело, – сказал Дэн своим новым, холодным голосом. – Знаю. Я тоже расстроился. Я хотел этого ребенка. Сильно хотел…

– Почему ты так говоришь? – Кэт искренне хотела знать.

У него изменилось лицо.