– Если тебе подходит эта работа, она твоя. Приходи и действуй.

Именно вот это «действуй» стало определяющим. Ему не выдвигали условий, не говорили, многозначительно поджав губы, что вам, дескать, надо кое-что знать о нас, его не водили за нос, рассказывая о зарплате и бонусах отдельно и о росте когда-нибудь потом. Они понимали, что он уже составил свое мнение и объяснять ему, как делать работу, им не надо, – просто потому, что они в ней ничего не понимают. Мужик, у нас есть для тебя работа, платить мы будем столько-то, если тебя устраивает – приходи и действуй.

И он пошел к ним, и уже через несколько дней, составив список необходимых мероприятий, куда входило множество дорогостоящих девайсов, ждал долгого и подробного обсуждения с прикидками, как обойтись без этого и того, но здесь он ошибся. Панфилов внимательно прочитал несколько страниц текста с выводами и предложениями, подписал их и кивнул:

– Делаем.

– А Максим Николаевич?

– У них там сейчас мозговой штурм – спасают очередной косорукий проект, в который заказчики вложили кучу американских денег, а на выходе получили халтуру и притащили ее к нам с воплями ужаса, в слезах и соплях. Очень срочно и очень сложно. Так что Матвеев со своими «выкормышами» занят и блаженствует, неужели ты думаешь, что он станет во все это вникать? Он даже читать не будет, спорим?

– А давайте.

Панфилов, присвистнув, протянул руку:

– На бутылку коньяка. Проиграешь – с тебя пузырь, и хотя я непьющий, это для порядка. Иди к Матвееву, нечего тянуть.

Олешко пошел, на ходу удивляясь такой беспечности. Поднявшись на этаж, где заседали архитекторы, он быстро нашел огромную комнату, в которой десяток молодых мужчин и женщин о чем-то спорили, тыкали пальцами в какие-то чертежи, рисунки, и над всем этим царил Матвеев – с его вечно растрепанными светлыми волосами, высокий, плотный, очень занятой. Он поднял на Олешко свои синие глаза и, глянув на пачку листков в его руках, спросил:

– Сашка это читал?

– Да.

– Ну и решайте там с ним, недосуг мне. Видишь, что они здесь накосячили… если построить так, дом непременно даст крен, не сразу, а годика через два. И что тогда? Паш, ты… это… молодец, конечно, но я сейчас очень занят, пусть Панфилов решает, а я и вникать не хочу. Не обижайся только.

Паша не обиделся. Купив бутылку «Хеннесси», вечером он принес ее в кабинет к Панфилову, и они вместе выпили ее, причем Александр потешался над его проигрышем и необидно как-то радовался.

– Ты пойми, Паш, Макс – художник, богема, можно сказать. Но то, что он делает, тянет на шедевр и нетленку. Архитекторов много, пруд пруди, а вот строить некому. Матвеев не просто архитектор, он в этом деле как Страдивари в скрипках, как Бах – в музыке, как… в общем, есть в нем немного безумия, без этого нет гения, а он – гений, точно тебе говорю. Но чтобы этот гений мог спокойно творить, нужен такой циник и бездарь, как я. Мы с Максом один институт закончили, но посмотри на меня и содрогнись – я пять лет зря просиживал штаны в аудиториях. Я могу оценить творение, но создать сам – ни за что. Вот выведи меня сейчас во двор, поставь к стенке и скажи: проектируй, к примеру, дом, или расстреляем – я скажу: граждане, стреляйте, режьте, жените, но я совершенно не способен сделать то, что вы от меня требуете. А самое главное – я это признаю и говорю об этом вслух. Но гений сам по себе существовать не может, ему нужно создать условия, и я именно этим и занимаюсь. Макс сам подбирает себе «выкормышей» – он их находит, чует в них эту безумную жилку и берет совсем без опыта. Таких ребят никто не берет, а ему по барабану опыт, ему надо, чтобы человек пел, делая свою работу, чтоб душа к ней горела – он их учит, устраивает их быт – правда, примерно так: Сань, там у Куликова такое дело… надо бы помочь… – ему надо, чтоб Куликов жил не на съемной квартире, например, потому что у него жена и ребенок, и мы даем ему ссуду без всяких процентов! Куликов переезжает в свою квартиру, и бухгалтерия осторожно отчисляет часть его зарплаты и гонораров, но не слишком много – ему же на что-то надо жить! А потом подбрасываем ему выгодный проект, глядишь – за пару лет он все выплатил. Но он никуда от нас не пойдет, хоть чем его сманивай, потому что он с нами чувствует себя нужным и защищенным человеком. Он, может, после матвеевской школы и сам уже не пропадет – но ему нравится команда, нравится вечный кураж и эти мозговые штурмы, в которых никто, кроме них, не понимает ни аза, и в результате их стараний фирма обрастает заказами, как лодка в море – ракушками. Вот так это у нас работает… кстати, завтра все эти твои штуки приедут, у Матвеева какой-то знакомец есть в тех кругах, поспособствовал.

И «штуки» привезли, Олешко сам набирал охрану, сам обучал, инструктировал, и Панфилов никогда не лез в его вотчину с вопросами: а зачем то или это? Так у них было принято: каждый делал свою работу, и все. Олешко заметил, что сотрудники время от времени не приходят в офис, и обратил на это внимание Панфилова, на что получил простой и внятный ответ:

– Далеко не всегда есть необходимость тащиться в офис. Иногда человек неважно себя чувствует – женщины особенно, – ну и пусть работает дома, и пока он выполняет свою работу, мне безразлично, где он ее делает, у себя в кабинете за столом или лежа дома в кровати, в обнимку с ноутом. Главное – что работа сделана. А вот если не сделана, тогда, конечно, другой разговор.

Разговор всегда был коротким: одно предупреждение, поскольку Панфилов считал, что человеку всегда нужно дать шанс, не внял – свободен. Олешко разделял его взгляды, ему нравился такой подход. Здесь никого зря не шпыняли, офисные войны были под строжайшим запретом, за малейшие их проявления сотрудника, замеченного в агрессии, увольняли сразу.

И работалось Паше Олешко здесь хорошо, хотя многое требовалось делать аккуратно, чтобы сотрудники не ощутили неудобств. Вышколенные охранники знали свое дело, и Паша был в курсе всего, что происходило на фирме. А происходило многое – все-таки живые люди, но что от него можно скрыть? Однако что-то проморгал.

– Расслабился, зажрался. Решил, что бога за бороду ухватил – такие люди душевные попались, кому они могут помешать? А ведь помешали кому-то… Ладно.

Он понимал, что нет у него ничего, не знает он, где рыть, – а не то уже рыли бы по его команде все до единого. И вот за то, что он за такое время никак не продвинулся, теперь расплатился Панфилов. Паша сжал кулаки – мысль о Панфилове причиняла ему боль, и эта боль всколыхнула старые воспоминания, с тех времен еще, когда он был не совсем человек. То, от чего он бежал, снова вернулось, и Олешко знал: загонять обратно этого неприятного гражданина он не станет. И тот, кто сделал такое с Саней, пожалеет об этом. Потому что Панфилов – его друг, а теперь он лежит где-то в больнице и выплевывает кровь из разорванной груди. И непонятно, как он жив до сих пор. Прилетевший на санавиации Семеныч не пожелал ни с кем разговаривать, как и те два профессора, что оперировали Панфилова вместе с ним. Суеверные люди – врачи, даром что профессура.

Матвеев вел машину Ники осторожно – чтобы ее не нервировать. Ника относилась к своей колеснице как к живой, а Макс отвык от вождения. Но не бывает такого, чтоб умел – и вдруг разучился. Решение поехать в Новгород и разузнать о том, что же на самом деле произошло почти сорок лет назад, пришло не вдруг – неожиданно открывшееся родство сблизило их невероятно, и поднялись воспоминания, которые они оба считали сном – плохим сном.