— Дина? — тихонько позвал он, вглядываясь в темноту.

Я не ответила.

И все же он совсем скоро подошел ко мне, словно от меня к нему тянулся невидимый поводок, за которым он просто следовал.

— Ты не любишь музыку? — спросил он.

— Не люблю, — солгала я. — Я не очень-то музыкальна.

Я, по правде говоря, надеялась, что он оскорбится, а быть может, и рассердится. Но ни того ни другого не случилось. Наоборот, он так широко улыбнулся, что зубы его сверкнули в сумерках. Словно я сделала правильный выбор. Словно я наконец сделала то, чего он страшно долго ждал. Неужто он знал, что я лгу?

— Иди в дом, дочка, — сказал он. — Нынче вечером я не стану больше играть.

— Не называй меня больше так!

— Как?

— Дочка!

— Почему это так раздражает тебя? Я-то думал, что для вас с матерью истина превыше всего.

Я не знала, что ответить. Он снова улыбнулся, улыбнулся по-своему — медленно и как-то вяло.

— Не оставайся надолго во дворе, дочка! — молвил он и вошел в дом.

Я стояла в сумерках, не зная, войти в дом или остаться. Если я сейчас войду, то окажется, что я послушалась Сецуана. Но и стоять здесь одной-одинешенькой, несчастной, усталой и сонной тоже не очень-то хорошо.

Кончилось тем, что я перелезла через изгородь и забралась в загон, где стоял ослик. Это было не то, что прижаться к мягкой теплой шее Шелковой, но все-таки лучше, чем ничего, да и ослику пришлось это по вкусу. А мне еще почудилось, что ему по душе, когда его хоть немного погладят, похлопают, словом — приласкают.

Внезапно он поднял голову и навострил свои длинные мохнатые уши.

— Что случилось? — спросила я. — Ты что-то слышишь?

Ну что тут поделать, если у меня привычка разговаривать со скотиной? Они, ясное дело, молчат, но я своего не бросаю. Но ослик умудрился ответить мне. Он фыркнул, вырвался из моих рук и умчался галопом прочь.

Я вглядывалась во мрак. Мало-помалу он сгустился и стал беззвездным. Тучи скрыли месяц и тяжелой завесой висели над морем и холмами.

— Есть тут кто-нибудь? — Голос мой прозвучал тихо и неуверенно.

Неужто мне почудилось, будто где-то наверху, возле сарая что-то прошуршало?

Никакого ответа. Быть может, кошка? Или кто-то из косарей? Но почему бы косарю не ответить? Я не знала. И у меня не хватило мужества подойти к сараю и посмотреть. Я только снова перелезла через изгородь и поспешила в дом, где было светло и полно народу. И ничем тут не поможешь: один из них был Сецуан.

На следующее утро, перед тем как нам двинуться дальше, хозяйка усадьбы дала нам большой сверток с хлебом, ветчиной и всякой другой лакомой снедью. То была самая лучшая провизия, что досталась нам за это время, хотя люди по-прежнему принимали Сецуана, словно князя. Расстояния между усадьбами постепенно становились все больше и больше, а съестного у людей было все меньше и меньше. И уделить нам много они не могли. Здесь, у подножия гор Сагис, почва была скудна и бесплодна. Поля раскинулись узкими террасами, окруженными каменными оградами, чтобы удерживать тощую землю, которая еще оставалась. И приходилось удалять кучу камней и тяжко трудиться, орошая и унавоживая землю, чтобы заставить что-либо вырасти. Не хватало даже травы для скота, так что люди большей частью кормились фасолью, луком да к обеду добавляли несколько мелких сладковатых картофелин. Ну и немного крольчатины у тех, кто побогаче.

Мне казалось, будто мы все шли да шли и никак не могли прийти хотя бы куда-нибудь. Дорога стала каменистой и крутой, она извивалась по-змеиному, так что, пройдя множество миль, можно было, глянув вниз на подножие горного склона, увидеть то же самое дерево, мимо которого ты проходил семь крутых поворотов тому назад. От этого легко было пасть духом.

В самый разгар полуденной жары мы сделали привал, чтобы поесть и передохнуть, да и ослику пора было попастись. Трава была желтой, сухой и кишела кузнечиками, но это ничуть не помешало трудяге ослику. Было так тепло, что, казалось, воздух над скалами мерцал, а блики от моря угадывались где-то далеко справа.

Сецуан вытащил флейту. Я заметила, что она всегда при нем, обычно в чехле на поясе, вроде того, как другие мужчины носят меч в ножнах. Два дня, что прошли после того вечера в усадьбе, он не прикасался к флейте. А тут протянул ее мне.

— Не хочешь взглянуть на нее?

Словно с ядовитой змеи, не спускала я глаз с флейты, которую он держал передо мной.

— Нет, спасибо!

Он улыбнулся:

— Флейта ничего дурного не сделала. Тебе нечего бояться. Вот попробуй!

Я покачала головой. Он искоса взглянул на меня, словно взвешивая, может ли он заставить меня взять ее. А потом положил ее на землю между нами.

— Пойду принесу про запас воды! — сказал он и с нашим мехом для воды на плечах двинулся вдоль горной тропы.

Я покосилась на флейту. Она была разрисована — вся в черных и красных завитках, точь-в-точь как то яйцо, что он однажды прислал мне. Флейта чуточку напомнила мне саламандру. И еще — она совсем не была похожа на флейты, которые я видела прежде. Она была куда длиннее их. Да и до нижнего отверстия Сецуану было бы не дотянуться, даже с его длинными пальцами, если бы не хитроумное расположение металлической трубы и нескольких белых клапанов, наверняка сработанных из кости. Я содрогнулась. Кто знает, что или кто прикасался к этим костяшкам?

Флейта была красива — на свой собственный, незнакомый лад. Но ведь как на это посмотреть! Она ведь не в ответе за то, что принадлежит такому человеку, как Сецуан. Протянув руку, я погладила кончиками пальцев блестящую, гладкую лакированную поверхность флейты. Кто его знает, как действуют эти клапаны?

Я быстро огляделась. Сецуана нигде не было видно. Взяв флейту, я приложила ее к губам. Попыталась подуть в нее.

Ничего не случилось или, вернее, почти ничего. Только шипение. Вот и все, чего я добилась. Я подула чуть сильнее. Потом еще сильнее. Потом изо всех сил.

— Сильно дуть недостаточно. Тебе надо дуть резче.

Я попыталась дуть резче. И в тот же миг поняла, что как раз так и надо играть. И флейта издала тонкий жалобный звук, подобный крику одинокой птицы на горной вершине.

— Если ты приложишь указательный палец к отверстию, звук будет глубже.

Я приложила указательный палец к отверстию. Потом средний и безымянный. Звук стал глубже и мрачнее, превратился в ухание совы, а затем напомнил порыв холодного ветра, что проносится в расщелинах скал.

Флейта была просто невероятна. Я готова была не расставаться с ней никогда.

Стоя передо мной, Сецуан улыбнулся. И тут же я вновь стала сама собой.

Я отложила в сторону флейту — я охотно швырнула бы ее под ноги Сецуану, но не посмела. Она бы разбилась вдребезги.