Он услышал, как закрылась входная дверь. Взяв в руку один из камней общения, он подошел к окну и стал смотреть, как Бэйли удаляется, едва не переходя на бег, Оуэйн покусывает его за пятки, а Батист широко шагает позади. Он даже не заметил другую лодку. Где этот человек пристал? Его рука сжалась на селените. Мерритт почти чувствовал, как тот плавится под его писательскими мозолями. Но, посмотрев вниз, он увидел просто камень.

И позавидовал ему.

Он когда-то был камнем. Настолько камнем, насколько это возможно, и он был счастлив – большую часть времени. Затем все перевернулось. И не важно, как он старался, он не мог вернуть этому безумию хоть какое-то подобие порядка.

Он жалел, что увидел имя Эббы на том плакате.

Жалел, что отыскал ее.

Жалел, что поговорил с Сатклиффом.

Жалел, что Хогвуд не придержал свой чертов язык, говоря о его магии.

Жалел, что получил этот дом.

Но это было не совсем правдой. Без дома не было бы Хюльды, и Оуэйн все еще был бы злобным духом, и Батист был бы на улице…

Легкие сжались. По коже прокатилась легкая дрожь, он вспотел. Он не мог дышать. Что с ним не так?

– Мерритт? – голос Хюльды звучал издалека, как будто она стояла на крыше и звала его через потолок.

Его пульс колотился слишком часто, слишком неровно. Сердце находилось в черепе и стучало, стучало, стучало. Комната медленно вращалась; он хотел было рявкнуть на Оуэйна, чтобы тот перестал, но Оуэйна больше не было в комнате. Его даже не было в доме.

Мерритт пытался дышать. Желудок сжался, угрожая исторгнуть содержимое.

– Мерритт! – Пальцы коснулись его плеча, обжигая, как кочерга, слишком надолго оставленная в камине. Он дернулся от них прочь. Выронил камень. Глухой удар, с которым тот приземлился, эхом отдавался у него в ушах.

Все сжималось вокруг него. Стены, книги, одежда, кожа. Он должен выбраться. Ему нужно наружу.

Мерритт не помнил, как двигался, но вдруг оказался в коридоре, он бежал, как будто дом снова был живым, как будто тени гнались за ним, как будто стены отрастили шипы и пытались раздавить его. Паника поднялась вверх по горлу. Он был уверен, что входная дверь не откроется, что она не даст ему выйти…

Он распахнул ее. Миллион голосов заполнили его уши, словно каждая травинка и каждый умирающий лист разом начали говорить с ним, шепча на языке, которого он не понимал, затыкая друг друга, карабкаясь друг на друга, и Мерритт не мог бежать достаточно быстро. Он не мог дышать. Он не мог думать. Он ничего не мог.

Заперт. Он был заперт, а его кости были решеткой его тюрьмы.

Огонь разрастался и разрастался, прогоняя ноябрьский мороз. Он бежал, пока дым не начал душить его, пока ноги не заболели, пока он не мог больше сделать ни шага.

Мерритт рухнул, падая на колени.

И весь остров взорвался.

Глава 13

16 ноября 1846, остров Блаугдон, Род-Айленд

Он лежал посреди странного мира.

Он не знал, где тот находится или как называется. Он не мог вспомнить своего имени. Все так… сбивало с толку.

Он лежал на спине, глядя в небо. Шел снег, но снег был фиолетовый и падал с небес, как пух. Деревья стояли вверх ногами. Земля превратилась в острые, неровные ступени. Растения вывернулись с корнем и лежали на боку, но некоторые из них танцевали. Он моргнул, пытаясь понять, но они продолжали танцевать. Увядшие тростинки ходили на ножках из кривых корней и прыгали вокруг, и вертясь, и приседая, и вставая на цыпочки. Все остальное было таким тихим. Птицы не пели, кролики не прыгали. Лишь тишина под ленивым лавандовым снегом.

Мерритт долго лежал, глядя на это все. Пытаясь разобраться, но его мозг был как… как что? Было сравнение, которое описало бы это, он просто никак не мог его подобрать. Что-то сладкое. Сахар? Печенье…

О, патока. Его мозг был как патока.

Холод медленно охватывал его, пробираясь между волокон его одежды. Темнело, отчего снег стал, скорее, сливового оттенка. Его дыхание срывалось с губ неровными шарами, а потом его похищал ветер. Некоторые тростинки устали и перестали танцевать, повалившись на остальных.

Он чувствовал, будто должен что-то сделать. Куда-то пойти, с кем-то поговорить… но было так холодно. Кончики пальцев начали болеть.

Он медленно сел. Со спины свалились комки грязи. Фиолетовый снег стал грязно-белым.

Перед ним была собака.

– Привет, – его голос звучал грубо, царапающе. – Ты кто?

Пес уставился на него, потом заскулил, будто пытаясь что-то сказать.

Мерритт моргнул.

– Ты потерялся?

Пес гавкнул на него. Помедлил. Снова заскулил, затем убежал.

Мерритт потер пальцы. Замерз. Устал. Может, ему стоит лечь и поспать немного. Может, он вспомнит, где находится – и кто он, – когда проснется.

Тишину пронзил звук: шуршание ткани. Кто-то присел на колени рядом с ним и убрал волосы с его лба.

– Мерритт.

Он взглянул на нее. На ее ореховые глаза и прелестные волосы. Пристально смотрел несколько секунд, прежде чем сказать:

– Я тебя знаю.

– Да, знаешь, – ее голос был мягкий и нежный, как у мамы.

Что-то в этом сравнении причиняло боль, будто за пупком сидел шип.

Она погладила его волосы.

– Ты в замешательстве. Давай заведем тебя внутрь, пока ты не простыл.

– Холодно, – сказал он.

– Очень холодно, – согласилась она.

– В замешательстве? – спросил он.

Она кивнула.

– Это побочный эффект хаократии. – Она посмотрела на перевернутые деревья. Все танцоры отправились спать. Снег – это был снег? – улегся вокруг него, скорее похожий на клочки шерсти, чем на кристаллы льда. – А ты использовал много.

Какая-то далекая его часть знала, что это неправильно. Он такого сделать не мог. Он не умел.

Быстрые звериные шаги раздались сзади. Он обернулся. Тот пес приближался, держа что-то во рту. Мерритт знал этого пса. Это был… дом. Он был как дом. Он был…

Оуэйн.

Пес уронил на землю большой лист бумаги. Он был мятый и грязный, и на нем были слезы зубов. Его покрывали написанные от руки буквы алфавита. Пес ткнул лапой в одну. «С». Потом в другую. «Е». «М». «Ь».

Он посмотрел на Хюльду и заскулил.

– «Я», – сказала она и ткнула пальцем.

Пес прижал грязную лапу к букве «Я».

Мерритт моргнул. Пес ткнулся носом ему в руку.

Семья. Семья?

Думать было больно. Его голова излучала что-то неприятное.

Оуэйн. Семья. Его пра-пра-… дедушка.

Мир расплылся, но, когда Мерритт моргнул, прояснился. Что-то