Все это читалось во взгляде несчастной малышки. Мог ли я тут же сказать ей, что подозрения несправедливы, что жизнь — вот она, такая, в наше время она свелась к зрелищу, к которому я вовсе не причастен?

Я стал жестким; мне нравилось, что несправедливые подозрения на мой счет она искупала страданием, наблюдая за этими двумя, которым мы оба — и я, и она — отдали частичку себя, хотя нас никто об этом не просил. И теперь было обидно и больно вдвойне. Но мы это заслужили! Мне было приятно, что мы с ней товарищи по несчастью, и пусть те двое прогуливаются, даже не глядя в нашу сторону. «Равнодушие, равнодушие, синьорина Луизетта, вот что нам нужно! — хотелось мне ей сказать. — С вашего позволения я сбегаю за своим киноаппаратом и стану, как велит долг, бесстрастным».

Кажется, я улыбался странной улыбкой; так, наверное, скалит зубы собака, думая о чем-то своем. Я смотрел на здание в конце аллеи, из которого нам навстречу выходили Полак, Бертини и Фантапье. Внезапно случилось то, чего следовало ожидать и что давало синьорине Луизетте справедливое основание для беспокойства. А я, стремясь оставаться бесстрастным, оказался не прав: маска безразличия вмиг скукожилась перед угрозой опасности, показавшейся мне неминуемой и ужасной. Сперва я уловил грядущую опасность во взгляде Полака, который подошел к нам с Бертини и Фантапье. Они тоже, конечно, обсуждали эту парочку, прогуливавшуюся под деревьями, и все трое смеялись над остротами, которыми сыпал Фантапье. Вдруг все трое остановились с побелевшими лицами. Самый большой ужас был написан на физиономии Полака. Я оглянулся: Карло Ферро!

Он приближался к нам сзади, в дорожном берете, едва сойдя с поезда. Те двое, как ни в чем не бывало, продолжали прогуливаться под деревьями. Заметил ли он их? Не знаю. У Фантапье хватило ума громко крикнуть:

— Ой, кто идет! Карло Ферро!

Мадам Несторофф бросила спутника и представила нам бесплатный спектакль: укротительница диких зверей идет навстречу разъяренной твари, публика замирает от страха. Спокойно, не торопясь, пошла по аллее, раскрытый зонтик по-прежнему на плече. На губах ее и фала улыбка, говорившая нам: «Чего вы испугались, дурачье, коль скоро я здесь?!» И взгляд, который я вряд ли забуду; никакого страха не может быть в том, кто так идет и так смотрит. Под этим взглядом Карло Ферро (а он был неотразим — выражение гнева на лице, каждый мускул напряжен, шаги торопливые) обмяк, шаги его становились все медленнее. Она заговорила с ним по-французски, и это было единственным, что выдавало ее волнение.

Никто из нас не посмотрел туда, где в одиночестве, под деревьями, остался Альдо Нути. Внезапно я заметил, что кое-кто из нас смотрел в ту сторону: синьорина Луизетта. Она смотрела и, вероятно, не видела больше ничего вокруг, словно все самое ужасное было сосредоточено там, а вовсе не в тех двоих, на которых мы смотрели с замиранием сердца, похолодев от ужаса.

Пока ничего страшного не происходило. Грозовые тучи разогнал генеральный директор Боргалли, он нагрянул как раз вовремя, словно Провидение, явившись в сопровождении пайщиков и сотрудников администрации кинофабрики. Сперва досталось Полаку и Бертини, которые были не на рабочем месте; нагоняй гендиректор дал и двум другим отсутствовавшим художественным руководителям: работа велась спустя рукава, никаких толковых распоряжений, путаница невероятная, вавилон, вавилон! Пятнадцать, двадцать сценариев брошены на произвол судьбы, труппы расползлись, между тем как давно уже было сказано всем собраться и быть готовыми к съемкам фильма о тигрице, за которую отданы тысячи и тысячи лир! Кто в горах, кто на море — райская жизнь! Какой смысл держать эту тигрицу? Не готов актер, который должен ее застрелить? Где ж этот актер? Ах, сейчас явился? Как явился? Где он был?

Актеры, массовка, работники сцены стекались отовсюду, слыша крики Боргалли, который тем временем получал удовольствие, измеряя, сколь велика его власть, как все боялись его и уважали, по мертвой тишине и по тому, как быстро рассеялся народ, едва он закончил свою гневную речь и приказал:

— За работу! За работу!

После великого наплыва народа не осталось и следа сложившейся было драматической ситуации: мадам Несторофф, Карло Ферро и Альдо Нути исчезли. Палисадник был пуст. Я услышал, как рядом рыдает синьорина Луизетта.

— Господи, Господи, — причитала она и ломала руки. — Господи, что ж теперь будет?

Она порядком надоела мне, но все же я попытался ее утешить:

— А что особенного может стрястись? Не волнуйтесь. Вы же видели? Все было подстроено… У меня, во всяком случае, сложилось такое впечатление. Да не переживайте! Этот внезапный приезд Карло Ферро… Держу пари, она о нем знала, может, даже сама вчера телеграфировала ему приезжать. Да, специально, чтобы он застал ее во время дружеской беседы с господином Нути. Поверьте, так и есть.

— Но он! Он!

— Кто — он? Нути?

— Если все, что проделывают те двое, — игра…

— Думаете, он заметил?

— Ну да! Ну да!

И малышка снова принялась ломать руки.

— Ну и что с того, что заметил? — сказал я. — Не бойтесь, он ничего не сделает. Тут тоже все просчитано, поверьте.

— Кем? Ею? Этой женщиной?

— Этой женщиной. Поговорив с ним, она твердо убедилась, что кое-кто может приехать не вовремя, без каких-либо нежелательных последствий. Не переживайте! Будь все иначе, Карло Ферро не явился бы сегодня столь внезапно.

Глумление. В моих словах читалось глубокое неуважение к Нути; если Луизетте хотелось успокоиться, ей пришлось бы согласиться со мной. А как Луизетте хотелось успокоиться! Но не на этих условиях: нет, нет и нет. Она решительно замотала головой: нет, нет!

Что ж, раз так, ничего не поделаешь. Говоря по совести, я хотя и не сомневался в способности мадам Несторофф рассуждать здраво и действовать с холодным расчетом, но, вспомнив о безумствах Нути, подумал, что о нем стоит побеспокоиться. Но при этой мысли злость, уже вскипавшая во мне из-за напуганной малышки Луизетты, лишь возросла. Вопреки моему решению бесстрастно вращать ручку киноаппарата, насыщая его всеми этими людьми, их страстями и переживаниями, я вынужден был опять принять живейшее участие в спектакле, задуматься об их судьбе. Мне припомнились также угрозы и горделивые заявления Вари Несторофф, что она, дескать, ничего не боится и любое зло — будь то еще одно преступление, тюрьма или даже сама смерть — для нее пустяк по сравнению с тем, что она испытывает втайне и с чем не желает расставаться. Может, она устала от жизни? Не с этим ли связано ее решение встретиться с Нути, несмотря на то что днем раньше это совсем не входило в ее намерения. «Никакой жалости, — говорила она, — ни ко мне, ни к нему».

А вдруг ей стало жалко себя? К нему-то она не испытывала жалости, это точно. Но почувствовать жалость к себе означает для нее избавиться, пусть даже ценой преступления, от наказания, которое она себе назначила, — сожительства с Карло Ферро. И она решительным шагом идет навстречу Нути и вызывает на кинофабрику Карло Ферро.