Подняли дверцу большой клетки, куда должны были войти мы оба; нам помогли подняться двое рабочих, они поставили перед клеткой лесенку. Сперва вошел Нути, потом я. Устанавливая на штативе киноаппарат, который мне подали через дверцу, я заметил, что Нути опустился на колено в том месте, где ему предстояло стоять во время съемки. Потом подошел к прутьям и раздвинул заросли. Только я мог у него спросить: «Для чего это?» Но установившиеся между нами отношения не допускали подобных разговоров. Я мог истолковать его действия по-разному, и размышления способны были посеять во мне сомнения и неуверенность именно тогда, когда от меня требовалась собранность; и я воспринял все так, словно бы Нути ничего не сделал. Я не просто запретил себе думать о смысле его действий, но решил вести себя так, точно я их вовсе не заметил.

Он вернулся на свое место, вскинул ружье; я сказал:

— Все готово.

Послышался скрежет отодвигающейся решетки. Полак, вероятно заметив, что тигрица прошла через открытую дверцу, крикнул:

— Внимание, мотор, снимаем!

Я стал вертеть ручку, нацелив объектив на стволы деревьев в глубине клетки, откуда показалась голова тигрицы; она пригнулась к земле, словно выходя из засады. Я увидел, как она втянула голову, насторожилась, передние лапы упираются в пол, а задние потихоньку напрягаются, спина изгибается — тигрица готовилась к прыжку. Моя рука безропотно подчинялась скорости, которую я задавал движению пленки: быстрее, медленнее, совсем медленно, словно моя воля — твердая, непоколебимая — переместилась в запястье и оттуда управляла движением ручки, освобождая голову для мыслей, а сердце — для чувств; рука сама продолжала вращать механизм даже тогда, когда я с ужасом увидел, как Нути отводит ружье от тигрицы, нацеливает дуло в просвет между листвой и стреляет, в то время как тигрица устремляется на него, подминает его под себя, и на моих глазах они сплетаются в чудовищный клубок. Крик, который подняли за клеткой актеры, бросившиеся к сраженной наповал Варе Несторофф, отчаянные возгласы Карло Ферро — все это доносилось точно издалека; я слышал только рык животного и страшные вопли человека, отдавшегося клыкам и когтям тигрицы, которая рвала его грудь и грызла горло; я слышал все отчетливее этот рык, эти вопли и беспрерывное жужжание киноаппарата, который моя рука, наделенная собственной волей, продолжала вращать, и ждал, что, покончив с Нути, зверь кинется на меня. Мгновения этого ожидания показались мне вечностью, и я как будто отсчитывал их целую вечность, продолжая тем временем вращать и вращать ручку, не в силах остановиться. Наконец между прутьями клетки показалась чья-то рука с револьвером и выстрелила в ухо тигрицы, сидевшей на растерзанном Нути. Меня вытащили из клетки с ручкой от киноаппарата, которую моя рука сжимала с такой силой, что ее было не высвободить.

Я не стонал, не кричал — ужас от пережитого погасил мой голос, он пропал совсем, навсегда.

Ну вот, я оказал неоценимую услугу кинофабрике. Услугу, которая принесет несметные сокровища. Едва я пришел в себя, я знаками показал стоявшим вокруг меня людям, а потом написал на клочке бумаги, что нужно беречь киноаппарат, который с трудом вынули из моих рук: в теле этого механизма содержалась жизнь человека, я отдал механизму всю его жизнь, до самого последнего мгновенья, до той минуты, пока рука с револьвером не пристрелила тигрицу.

Фильм принесет «Космографу» несметные богатства благодаря нездоровому любопытству, которое разгорится вокруг этой пошлой и жестокой драмы с двумя погибшими.

Никогда бы не подумал, что мне доведется кормить человеческой плотью одну из бесчисленных машин, которые люди изобрели ради своего удовольствия. Жизнь, которую машина жадно сожрала, была, естественно, такой, какой только она и может быть в наше время, в век машин, когда господствует, с одной стороны, глупое, бездушное производство, а с другой — безумие (а как же иначе), и оба — первое чуть больше, второе чуть меньше — отмечены печатью вульгарности, пошлости.

Я спасаюсь, в одиночку, в своей тишине, замкнувшись в молчании, которое, по велению нашего века, сделало из меня непревзойденного мастера.

Этого не хочет понять мой друг Симон Пау, который прочно обосновался в приюте для бездомных и проповедует философию излишества. У меня завелись деньги: за оказанную услугу кинофабрика выплатила мне вознаграждение, а завтра я стану богачом за счет назначенных мне процентных отчислений от проката этого чудовищного фильма; правда, я так и не понял, что делать со всем этим богатством, но, уж во всяком случае, я не намерен рассказывать о нем, в первую очередь Симону Пау, который ежедневно приходит подбодрить меня, оскорбить, обидеть, уколоть побольнее — он хочет пробить кокон моего молчания, теперь абсолютного, молчания вещи, которое бесит его несказанно. Он требует, чтобы я расплакался, чтобы хоть слезами показал, как я удручен и разгневан; он ждет, что я подам знак: я, мол, с ним заодно и верю, что жизнь — там, в его излишестве. Но ни один мускул моего лица не дрогнет, я смотрю на него строго, испытующе, и он убегает, сыпля проклятиями.

Бедный Кавалена стал ради меня изучать трактаты по нервным патологиям, предлагает мне уколы и электрошок, ходит вокруг меня, уговаривает сделать операцию на голосовые связки. Луизетта расстроена, сочувствует моей беде, ей хочется видеть в моем поведении героизм, и она застенчиво дает мне понять, что ей было бы приятно, если б — пусть не с моих губ, а из сердца — слетело к ней желанное «да».

Нет уж, благодарю. Всем большое спасибо. Мне хорошо и так. Я живу в это время, этой жизнью; я признаю, что профессия моя небесполезна, и хочу — одинокий, немой, бесстрастный — оставаться кинооператором.

Сцена готова?

— Внимание, мотор, снимаем!

1915