нести угрозы авторитаризма. Как справедливо подчёркивал Э. Карр, термин «диктатура пролетариата» не имел конституционного характера. Он обозначал не форму правления, а господствующий класс – пролетариат. Соответственно, слово «диктатура» не несло на себе моральной нагрузки[328]. С переходом к мирному строительству оно вполне заменялось словом «народоправие», а сам термин «диктатура пролетариата» своим синонимом «рабочая демократия». Не случайно в Конституции 1918 года прямой формулировки диктатуры пролетариата не содержалось[329].

Не означала в тот момент идея диктатуры пролетариата и угрозы ослабления российской государственности. Наоборот, в конкретной обстановке хаоса и распада она позволяла сделать реальные шаги к укреплению государства. И дело вовсе не в том, что в основе новой политической системы России оказались органы, созданные революционным творчеством рабочих, прежде всего Советы. Впрочем, значимость этого обстоятельства тоже очевидна. Но важнее было другое. Рухнувшее российское государство нуждалось в опоре, социальной силе, способной вытянуть на себе колоссальную задачу восстановления. Какой же класс российского общества того периода был в наибольшей мере заинтересован в сильном, централизованном государстве? Какой класс был способен стать твёрдой опорой российской государственности?

Известен патриотизм русского крестьянства. Но крестьянство как общественная сила слишком распылена. Кроме того, всегда имея под рукой продукты своего хозяйства, крестьянин экономически не слишком заинтересован в сильном государстве. Тем более, когда государство стремится усилить налоговое бремя (а как в условиях войны иначе?). Интеллигенция? Но интеллигенция понимала интересы государства чересчур экстравагантно. Её усилия были направлены на то, чтобы насадить в России тип общественного устройства, более или менее эффективно работающего на Западе, но совершенно непригодного для нашей страны. Некоторые историки силой, заинтересованной в жёстком государстве, называют бюрократию, в том числе партийную[330]. Но с этим тоже сложно согласиться. Даже тот факт, как легко чиновники отказались от тактики саботажа против большевиков, показывает, что им было всё равно кому служить. В воспоминаниях одного из служащих, перешедших на сторону Советской власти, А. Гуровича, нарисован яркий образ чиновника лета 1918 года. Многие из них «ругательски ругали большевиков» и не без злорадства повторяли слухи, что немцы, несмотря на заключенный в Бресте мир, вот-вот готовы ввести в Москву войска[331].

В этих условиях только русские рабочие были силой, способной и готовой выступить за сохранение национального государства. И этому есть вполне материалистические объяснения, без патетики и идеализации. Рабочий класс является продуктом современного индустриального общества. Существование этого общества невозможно без поддержания развитых экономических связей. Крушение сильного государства означало для рабочих, таким образом, не только потерю работы, но и голодную смерть. Рабочие были заинтересованы в такой власти, которая бы смогла сохранить промышленность и наладить доставку в города хлеба. За подтверждением далеко ходить не надо. Выступая против бюрократизма, рабочие, тем не менее, ещё до революции часто выступали за национализацию своих предприятий, если их владельцы оказывались не способны наладить производство, о чём пишут многие исследователи, в том числе зарубежные[332]. К примеру, рабочие московских заводов Бари и Бромлей, после того как владельцы пошли на их закрытие, обратились к Временному правительству с просьбой принять закон, по которому дезорганизация производства объявлялась бы преступлением[333]. После Октября количество таких обращений резко возрастает, поскольку в глазах рабочих государство становится более справедливым и «более своим», примером чего может служить позиция рабочих текстильной фабрики В. И. Агафонова подмосковной станции Химки, просивших «объявить ее собственностью Российской республики» – традиционная формулировка для подобных обращений[334]. Таким образом, временная диктатура класса, заинтересованного в сохранении сильной власти, объективно способствовала сохранению национального существования России.

Понятно, что в условиях консолидации правого и левого радикализма, одинаково разрушительных для страны, необходимо было появление идеологии, которая объединила бы реалии периода революции с вековыми традициями прежней российской государственности. Носителем такой идеологии становится первоначально слабо оформившееся, но массовое течение, которое в последующие годы будет условно определено как «национал-большевизм». Национал-большевизм – течение не только партийное. Оно, в частности в начале 1920-х гг., станет идеологическим каркасом сменовеховского движения среди тех кругов эмиграции, которые начнут принимать революцию и возвращаться на Родину, чтобы своим трудом способствовать её процветанию. Что же касается национал-большевистских настроений в правящей партии, то их появление условно может быть отнесено к периоду дискуссий о Брестском мире и судьбах рабочего самоуправления в условиях «пролетарской диктатуры», т. е. к концу 1917 – началу 1918 года. Известно, к примеру, какую непримиримую позицию в тот момент занял Ленин по отношению к тем, кто готов был пожертвовать властью Советов в России для разжигания пожара мировой революции[335].

Появление национал-большевистских настроений было закономерным явлением. К началу – середине 1918 года происходят и другие важные сдвиги в судьбах революционной государственности. На протяжении всего предшествующего периода русской революции власть была ещё достаточно слаба, чтобы взять на себя ответственность за страну. Сперва буржуазное, а потом и большевистское правительства называли себя временными. Теперь же, после укрепления власти Советов, приставка «временное правительство» из названия Совнаркома исчезла. Вторым важным обстоятельством явилась стабилизация в низах. Неустойчивость власти в предшествующее время подпитывалась шедшим снизу импульсом недоверия и неудовлетворённости. Теперь этот импульс сходил на нет: к середине 1918 года основные требования масс были удовлетворены. Бытовые же неудобства не могли служить достаточным дестабилизирующим фактором, и выступления протеста против государства (теперь уже Советского) не носили того размаха и не были столь остры, как летом – осенью накануне 1917 года Красного Октября[336]. Понятно, что новое, окрепшее и почувствовавшее свою ответственность государство требовало и новой государственной идеологии. Ею и становится национал-большевизм.

В период подготовки проекта Конституции национал-большевистские взгляды наиболее ярко проявились в позиции Сталина, критиковавшего сторонников превращения Россию в трудовую коммуну без границ и национального содержания[337]. Как полагает венгерский специалист по истории русской революции Т. Краус, уже в те годы Сталин, похоже, приходит к убеждению, что стихийный патриотизм масс может стать наиболее надёжной опорой революционной власти[338]. Для Сталина такая позиция не была чем-то неожиданным. Ещё на VI съезде партии он, в отличие от левых коммунистов Преображенского и Бухарина, называл резервом социалистической революции русское крестьянство, а не западный пролетариат[339]. Конституция 1918 года, закрепив представление о Советской республике как о едином государстве с чёткими границами и внутренним устройством, имеющим свой флаг, гимн, герб, столицу, – стала реальным воплощением зарождения национал-большевистской идеологии.

Окончательная доработка проекта Конституции была связана с деятельностью Комиссии, созданной ЦК большевистской партии с целью ускорить и качественно улучшить работу над Конституцией, хотя формально Комиссия ВЦИК продолжала существовать до V съезда Советов. Протоколы Комиссии