что было прямо перед глазами: американская оппозиция была глубоко укоренена в обществе и указывала на то, насколько мощной была антипатия народа к имперской власти.

Другая причина того, почему американцы приняли теорию о заговоре как нечто вполне обыденное, связана с сущностью их протестантской религии. Дети Великого пробуждения, евангелизма, ревивализма не удивились бы новостям о том, что злобный заговор против их свобод разработали в безнравственной и почти что «католической» Англии. Основатели колоний прибыли в Америку в XVII веке, чтобы ускользнуть от того, что казалось им постоянным злоумышлением. В христианской истории есть немало таких примеров.

Американские протестанты с особой впечатлительностью воспринимали рассказы о полчищах чиновников и надсмотрщиков, грозивших, по предсказаниям памфлетистов, заполонить колонии. В конце концов традиционные протестантские добродетели — непорочность и простота жизни, труд, бережливость, умеренность — наполняли жизнь этих людей, сопутствовали ей. Именно поэтому они с такой антипатией относились к упадку, праздности и распутству, которые могли распространиться из Англии в Америку в лице чиновников и их присных[242].

Такие настроения позволяют предположить, что возмущение в колониях, тогда еще не вполне артикулированное и проявленное, отчасти становилось борьбой за моральные ценности. Ненависть к порочным британцам пробудила в жителях колоний страх о том, что их общество тоже может встать на путь изнеженности, праздности, распутства и духовного разложения, и некоторые люди стали жертвами толпы не только потому, что они поддерживали или были допущены поддерживать английскую политику. Люди вроде Эндрю Оливера, Джареда Ингерсолла и даже Томаса Хатчинсона олицетворяли собой опасный моральный порядок: нападая на них и на прочих подобных, толпа защищала не только политические свободы в Америке, но и собственные добродетель и нравственность.

Толпа и, без сомнения, народные лидеры действовали с убеждением, что ведут борьбу с абсолютным злом. Такое настроение распространялось среди жителей колоний, а протестантство, которое также поддерживало моральные и психологические ценности, помогало ему в этом. Казалось, вера разъясняла политическое поведение с тем же успехом, как разъясняла поведение отдельных людей. Она объединяла колонистов с тем, что для их морального кодекса являлось старым, привычным и правильным, а ненависть к ленивым, распутным чиновникам, которые служили замыслам тиранов, для них означала любовь к честным, трудящимся людям, преданным конституционному правительству. Конечно, не лишено иронии то, что страхи и заблуждения способствовали становлению национального и ответственного общественного строя, и особенно ярко эта ирония прояви лась во время продолжительного кризиса, который начался с принятием Акта о гербовом сборе.

7. Шанс и Чарльз Тауншенд

I

Слухи о том, что парламент отозвал Акт о гербовом сборе или вот-вот сделает это, просочились в колонии вскоре после отставки Гренвилл в июле 1765 года. Корабли из Англии привозили эти, а иногда и менее радостные новости, например, об упрямых членах палаты общин и парализованном кабинете министров, безуспешно пытающемся убрать закон из свода. Слухи сменились уверенностью 2 мая 1766 года, когда Virginia Gazette опубликовала копии отменяющего гербовые сборы закона и Акта о верховенстве, а через несколько недель издатели перепечатали соответствующие документы во всех своих газетах.

Новости об отмене закона были встречены с ликованием и в городах, и в небольших поселениях по всей Америке. Первые, конечно, отреагировали с особенным энтузиазмом. Чрезвычайно бурные празднования начались в Нью-Йорке, где «Сыны свободы» употребили невероятное количество крепких напитков под тосты за здоровье многочисленных английских героев и самих себя, а также устраивали фейерверки, стреляли из ружей, а в конце в полном составе прошествовали к форту, чтобы «поздравить» губернатора. Этой высокой чести, несмотря на сильное опьянение, удостоились, в качестве представителей остальных, трое из них. Один британский офицер, ставший свидетелем этих празднований, сердито доложил, что вечер «завершился пьяным угаром, швырянием петард и хлопушек, стрельбой из ружей и пистолетов, выбиванием окон и срыванием дверных колец»[243]. Далеко на юге жители Чарлстона на радостях делали примерно все то же самое, только более спокойно и мирно. Бостон как следует насладился фейерверками, музыкой, «великолепной пирамидой», украшенной 280 фонарями, а также чтением удивительно большого числа высокопарных стихов. Несколько состоятельных горожан потратились на то, чтобы освободить из тюрьмы всех должников, а самый, возможно, богатый из всех — Джон Хэнкок — «выставил жителям бочку мадеры»[244]. Кроме того, Хэнкок закатил щедрую пирушку для друзей. Филадельфия вела себя скромно, решив, что отмена закона не должна стать поводом ни для самохвальства, ни для упреков. В городе состоялся праздничный обед, на котором присутствовали мэр, губернатор и другие чиновники. Обывателей порадовали фейерверки, которые, как заметил один из друзей Франклина, «были устроены с большой осторожностью»[245].

Колониальные легислатуры также выразили свое удовлетворение по поводу отмены закона, а большинство из них направили благодарственные адреса королю. Громче всех о своей преданности и восторге заявила массачусетская палата представителей. И лишь палата горожан Виргинии, где впервые обозначилось сопротивление, не присоединилась к этому стройному хору. Отказавшись отправить адрес королю, она подтвердила проявленную годом ранее принципиальность[246].

Делегаты Виргинии не заседали, когда в мае новости об отмене Акта о гербовом сборе достигли Америки, и собрались только в ноябре. За это время энтузиазма в связи с действиями парламента неизбежно поубавилось, а значение предыдущего года стало очевидно большому числу американцев. Теперь мыслящие люди начали задаваться вопросом, что же именно они отмечали.

Не то чтобы американцы в мае не испытали искренней радости и облегчения. Испытали, причем вполне оправданно. Что они ощущали, но лишь изредка демонстрировали, так это чувство беспокойства, вызванное случившимися неприятностями, и недоверие к англичанам на другой стороне Атлантики, даже к тем купцам, которые за них вступились. Сильной оставалась убежденность в том, что порочный кабинет министров сговорился отобрать их свободы, хотя эта убежденность, естественно, стала реже проявляться в словах и действиях после того, как к власти пришли виги Рокингема. Заговорщики уже давно раскрыли себя: их явно возглавлял Джордж Гренвиль, хотя за его спиной маячила также фигура графа Бьюта.

Американцы, писавшие и бунтовавшие против Акта о гербовом сборе, ненавидели этих людей, но и к «друзьям колоний», добившимся его отмены, они не питали особенно теплых чувств. Эти друзья также голосовали за Акт о верховенстве с его странной формулировкой о праве парламента «ограничивать колонии во всех необходимых случаях». Сначала большинство колонистов, прочитавших эти слова, вроде бы решили, что парламент не имел в виду налоги, но остальные не были столь уверены в этом. Более серьезные опасения вызывал странно покровительственный, даже высокомерный тон так называемых друзей колоний. Например, купцы, организовавшие поддержку вне стен парламента,