счетам Бостон резко передумал и согласился с тем, что колония должна компенсировать потери пострадавших от бунтов. Бостонские лидеры как-то убедили палату в том, что это не только местный вопрос и свой вклад должны внести все города. Палата согласилась на выплату и заодно помиловала участников бунта. В декабре 1766 года статут, предусматривающий компенсацию и помилование, был принят и отправлен губернатору Бернарду. Помилование не входило в полномочия законодательного органа, которое традиционно являлось прерогативой исполнительной власти, и Бернард знал об этом. Законодатели поймали его в ловушку: Томас Хатчинсон и другие жертвы были его друзьями и рассчитывали получить деньги. Бернарду пришлось одобрить статут[257].

В Нью-Йорке тоже был поднят вопрос о компенсациях. Там законодатели согласились возместить майору Джеймсу — командующему фортом — ущерб, причиненный его собственности, а также выплатить компенсацию владельцу дома, в котором жил Джеймс, сильно пострадавшего во время бунта. Но лейтенант-губернатор Колден остался без компенсации. Как холодно заметили члены палаты, Колден пострадал заслуженно из-за своего «недобросовестного поведения»[258].

У Колдена нашелся и товарищ по несчастью. Генерал Гейдж, командовавший британскими войсками в Америке, также получил в 1766 году отказ от нью-йоркских законодателей. Они не захотели придерживаться условий Квартирьерского акта (вступившего в силу в 1765 году), по которому колониям следовало расквартировывать войска в населенных районах в казармах, тавернах или пустующих зданиях, но не в частных домах. Данный акт также предписывал колониям снабжать военных дровами, свечами и сидром либо пивом. В момент принятия этого закона армия в основном находилась на западе, но вскоре значительная ее часть передислоцировалась на восток (отчасти на случай обострения ситуации из-за гербовых сборов). Большинство частей было направлено в Нью-Йорк, многие из них — в долину Гудзон, особенно в Олбани и его окрестности, где весной 1766 года крупные землевладельцы просили об использовании солдат для подавления крупного восстания фермеров-арендаторов. К чести генерала Гейджа следует упомянуть, что он не одобрял применение армии для таких целей, но в итоге все же пошел на это. Тем более понятно его удивление, когда легислатура (в которой было немало землевладельцев) продолжала отклонять его просьбу выполнить положения Квартирьерского акта. То, что последовало за этим, напоминало фарс: генерал и новый губернатор сэр Генри Мур ссылались на Квартирьерский акт (губернатор в какой-то момент отправил им полный его текст), а законодатели отказывались признавать как нужды армии, так и существование документа[259].

Однако этот вопрос был нешуточным. В глазах законодателей Квартирьерский акт являлся очередной попыткой парламента обложить колонии налогом. На карту вновь были поставлены принципы и собственность, и законодатели решительно не желали уступать ни в том, ни в другом. В начале лета они выделили некоторую помощь (3200 фунтов из неиспользованных в прошлом сумм) на обустройство казарм в Олбани и городе Нью-Йорке, но отказались поставлять напитки, соль и уксус, как того требовал Квартирьерский акт. Более того, законодатели не желали признавать, что оказание этой ограниченной помощи являлось выполнением условий статута. Выделенные средства могли быть ассигнованы еще в 1762 году, что позволяло законодателям делать вид, будто бы они игнорируют упомянутый акт[260].

Летом 1766 года, когда король отправил в отставку лорда Рокингема, Англия еще не знала об этих событиях. Администрация Рокингема, никогда не отличавшаяся большой поддержкой в парламенте, начала разваливаться весной, когда купцам, торговавшим с Северной Америкой, и купцам из Вест-Индии оказалось не по пути. Эти группы, сыгравшие столь важную роль в отмене Акта о гербовом сборе, рассорились друг с другом из-за предложений об устройстве в Вест-Индии свободного порта, и вест-индские плантаторы отвернулись от Рокингема, когда он поддержал эти предложения. Будучи слабым в парламенте, этот кабинет не мог также похвастать единством в собственных рядах. Герцог Графтон, разочарованный тем, что Питт не вошел в правительство, весной ушел в отставку; в начале июля лорд Нортингтон обратился к королю с просьбой освободить его от должности хранителя Большой государственной печати. Рокингем отчаянно нуждался в поддержке Питта, но тот всякий раз отказывал. Кабинет, возможно, просуществовал бы чуть дольше, если бы отдал больше постов друзьям Бьюта, но эта цена казалась слишком высокой. Король отнюдь не восхищался Рокингемом, но боялся менять его на Гренвиля. В мае король узнал, что Питт готов сформировать правительство, и в конце июля, когда представилась возможность, уволил Рокингема и пригласил на его место Питта[261].

Пятидесятисемилетний Питт все еще считался национальным героем, несмотря на его своеобразное поведение после ухода с поста пятью годами ранее. Король призывал его трижды, но Питт всегда находил причину, чтобы не возвращаться на службу. В те годы он редко посещал заседания парламента, а когда делал это, то обычно демонстрировал незнание или безразличие к вопросам, интересовавшим обычных политиков. Ему не хватало последователей, «заинтересованных лиц» в палате общин, кого-то, кто бы нуждался в его патронате и влиянии; в самом деле, он терпеть не мог с кем-то быть на равной ноге. Тем не менее он умел вызвать энтузиазм в палате благодаря своему ораторскому искусству, чем и пользовался в ходе дебатов вокруг Акта о гербовом сборе. Теперь, соглашаясь возглавить правительство, он также становился графом Четемом, что позволяло ему избегать появления в палате общин, именно там, где всякому правительству требовалась твердая рука[262].

В министерстве, сформированном Четемом, имелось несколько человек со способностями едва ли не блестящими, но чьи характеры и амбиции отталкивали их друг от друга. Четем сам занял должность хранителя печати — место без функции. Его друг и поклонник, герцог Графтон, получил казначейство и номинально возглавил правительство. Графтону не хватало опыта и зрелости, а также искреннего желания применять власть, но он относился к Питту с любовью, граничащей с преклонением, что в глазах последнего отчасти искупало недостаток квалификации. Граф Шелберн, еще один близкий друг Четема, стал государственным секретарем Южного департамента. Шелберн был исключительно интеллектуально одарен, но присущие ему холодность и необщительность вынуждали его избегать политической арены, где требовалось проявлять умение убеждать и примирять. Генри Конвей остался в правительстве в качестве госсекретаря Северного департамента; Камден стал лорд-канцлером; Эгмонт, ни во что не ставивший Четема, возглавил морское ведомство, а Нортингтон — верный друг короля — стал председателем Совета.

После Четема самым интересным человеком в правительстве был Чарльз Тауншенд, ставший канцлером казначейства. Сорокаоднолетний Тауншенд являлся вторым сыном Чарльза, виконта Тауншенда — грозного вельможи, старавшегося доминировать над своим сыном и отчасти в этом преуспевшего. Мать Тауншенда — до замужества Одри Харрисон — была остроумной и распутной женщиной, которая почти не встречалась с сыном после расставания с его отцом.