— Видел бы ты сейчас себя, парень. Это ты в опасности.

— Билли, я не могу стоять тут всю ночь. Нужно найти Лукрецию раньше их. Они хотят убить ее. Они и меня чуть не прикончили.

Послышался скрип закрывающейся двери, за ним — шорох шагов по гравию. Оскар с таксистом шли в их сторону.

— Поехали с нами, — сказал Билли Сван. — Мы подбросим тебя в отель.

— Ты же знаешь, что я не поеду, Билли. — Водитель завел машину, но Биральбо все не отходил от передней дверцы. Он чуть дрожал от холода, озноба и страха опоздать, голова кружилась. — Скажи мне, где Лукреция.

№ — Можно ехать, Билли. — Из окна машины высунулась крупная кудрявая голова Оскара. Он недоверчиво взглянул на Биральбо.

«— Эта женщина на тебя дурно влияет, парень, — сказал Билли Сван, решительным жестом отстраняя Биральбо. Он открыл дверцу, положил инструмент на переднее сиденье и сухо попросил таксиста не торопиться. Он сказал это по-английски, но водитель тут же заглушил двигатель. — Может, в этом и нет ее вины. Может, это в тебе сидит что-то, что никакого отношения к ней не имеет, что разрушает тебя. Вроде виски или героина. Я знаю, о чем говорю, парень, и ты это прекрасно понимаешь. Мне достаточно глянуть тебе в глаза. Они у тебя сейчас совершенно такие, как бывают у меня после недели тет-а-тет с ящиком выпивки. Поехали. Запрешься у себя в номере. Мы сыграем двенадцатого и уедем отсюда. Сядешь в самолет, и все сразу станет так, будто тебя в Лиссабоне никогда и не было.

— Ты не понимаешь, Билли. Я прошу не ради себя. Я прошу ради нее. Они убьют ее, если найдут.

Не снимая шляпы, Билли Сван сел в машину и положил черный саркофаг с трубой себе на колени. Но дверцу пока не закрыл. Будто чтобы выиграть время, он зажег сигарету, затянулся и выпустил дым в лицо Биральбо.

— Ты вот думаешь, что ты искал ее кучу времени, а давеча случайно увидел в поезде. А на самом деле это она за тобой гонялась, а я не хотел, чтобы ты знал об этом. Я запретил ей встречаться с тобой. А она послушалась, потому что боится меня так же, как Оскар. Помнишь театр в Стокгольме, где мы играли перед моим отъездом в Америку? Она была там, сидела в зале. Специально приезжала из Лиссабона, чтобы повидать нас. То есть — тебя, я имею в виду. А чуть позже, в Гамбурге, я выставил ее из гримерки за пять минут до того, как ты приехал. Это она привезла меня сюда и заплатила за лечение вперед. У нее теперь много денег. Живет одна. Наверно, и сейчас тебя ждет. Она объясняла мне, как добраться до ее дома. С этой вот станции внизу каждые двадцать минут ходит поезд в сторону моря. Выйти надо на предпоследней остановке, сразу как увидишь маяк. Поворачиваешься к нему спиной и идешь с полмили, так чтоб море все время было по левую руку. Дом, она говорила, с башней, а вокруг сад. Около входа на заборе — табличка с названием по-португальски. Не спрашивай, что там написано: на этом языке я не способен запомнить ни слова. Волчий дом или что-то в этом духе.

— «Quinta dos Lobos»[22], — донесся голос Оскара из темноты. — Я помню точно.

Билли захлопнул дверцу такси. Поднимая стекло окна, он продолжал бесстрастно смотреть на Биральбо. На какой-то миг, когда водитель яростно крутил баранку, чтобы вывернуть на дорожку между деревьями, свет фонаря озарил лицо старика. Оно было худое и напряженное и показалось Биральбо таким незнакомым, будто этот человек, чьих черт он не видел в продолжение всего разговора, был вовсе не Билли Сван, а какой-то мошенник.

Глава XVI

Я помню, как в последнюю ночь в номере отеля Биральбо рассказывал мне свою историю много часов подряд, отравленный табаком и словами, прерываясь только на очередную затяжку, очередной глоточек из почти пустого стакана, в котором оставалось разве только немного льда. К трем или четырем часам он был уже бесповоротно одержим именами и местами, вспоминать которые начал так холодно, решившись говорить, покуда достанет ночи — не только этой, длящейся, мадридской ночи, которую мы сейчас переживали, но и той, другой, которая возвращалась вместе со словами, чтобы завладеть им и мной, словно скрывающий лицо враг. Биральбо даже не рассказывал мне историю, а был предательски захвачен ею, как иногда подчиняла его своей воле музыка, не давая передышек, не позволяя ни замолчать, ни подумать. Но ничего из этого не выдавали ни его медленный и спокойный голос, ни глаза, которые больше не смотрели на меня, а пристально изучали то пепел на кончике сигареты, то лед на дне стакана, то задернутые занавески на балконе — время от времени я приоткрывал их, без облегчения отмечая, что с противоположного тротуара за нами никто не наблюдает. Он говорил отстраненным тоном, словно описывая со всеми подробностями чью-то чужую жизнь, будто делая признание: может, он и не хотел останавливаться, потому что знал, что больше мы никогда не встретимся.

— И тогда, — рассказывал он, — когда я узнал, где Лукреция, когда такси увезло Билли Свана, а я остался один на лесной дорожке, все оказалось как всегда, как когда я один шел по Сан-Себастьяну, зная, что у меня назначена встреча с ней, и чувствуя, что часы и минуты, остающиеся до того момента, когда я ее увижу, длиннее всей моей жизни, а бар или отель, где она меня ждет, находится на другом конце света. А еще этот страх, что она уже ушла или я не могу ее отыскать. Поначалу, в Сан-Себастьяне, по дороге к ней, я оглядывал все встречные такси, боясь, что в одном из них уезжает Лукреция…

Он понял, что в забвении нет правды, а единственная правда, вырванная им самим из собственного сознания, с тех пор как он уехал из Сан-Себастьяна, скрывается в снах, где ни воля, ни злость не властны над ней, в снах, в которых ему являлось прежнее лицо Лукреции и ее ранимые ласки, такие, какими она дарила его пять или шесть лет назад, когда оба они еще были смелы и имели право на желание и невинность. В Стокгольме, в Нью-Йорке, в Париже, в неприветливых отелях, просыпаясь после целых недель без единой мысли о Лукреции, возбужденный или успокоенный мимолетным присутствием других женщин, он вспоминал и тут