– Что же, ты так ни одной книжки не прочитал?

Схватил фломастер:

– Смотрите. – Размашисто написал на листке: «I’ve never read a book. My study is life itself. I experience life. I never studed anywhere. LIFE LIFE LIFE»[38]. – Меня научил этому индейский вождь. Я жил у него в резервации. Вождь был философ. Он говорил: главное – прижаться взглядом, слухом, нюхом к природе и не искать ответов на вопросы. Это не по силам человеческому разуму.

– А почему, Денис, у тебя джинсы на бедрах висят?

– А это для удобства моей герлфренд… Ей так удобней хватать за квач. Tonight I had the best fuck Gregory, the best. She moaning: Denis keep pushing, keep PUSHI PUSHI PUSHI, dont stop, came on my nippi Denis, O-O-O A-A-A[39]. Для меня нет ничего слаще оргазма… Главное – любовь и оргазм. У меня герлфренд – еврейка. У нее золотая звездочка Давида вот здесь. Я ее в золотую звезду целую. И везде, везде. Брат Карл хочет меня убить.

– Почему?

– Карл ненавидит евреев.

– Тогда почему их здесь так много?

– Он их классифицирует и изучает. Как бабочек. Вы заметили: вот эта половина кемпинга – еврейская, ближе к Делаверу – джентайлз.

– И как же он их различает?

– У него интуиция на евреев. Однажды я был на сборище его друзей. Денис скривил рот, прищурил глаз, выбросил вперед руку, прокричал: «Социализм вышел из Торы. Евреи сотворили атомную бомбу. В их руках печать, кино, финансы…»

– И ты согласен?

– У меня герлфренд – еврейка… Однажды они меня убьют.

Карл явился ему нежданно-негаданно. Сконденсировался из кварков, атомов и молекул как необходимый элемент мира. Осенняя лесная гора: охра, коралл, пурпур. Перистая краса индейского лета. Как будто коровинские купчихи побросали на взгорке свои шали сушить.

– Атом в этом кленовом листе обитал, возможно, в душе Рафаэля. Где-то здесь пронесся сейчас электрон, бывший Эйнштейном.

Так думалось ему по дороге на ферму, где он покупал по утрам сладкие «органические» помидоры. Берешь дюжину в корзиночке – кладешь два доллара в жестянку. Магазин на доверии. Сладчайшие томаты в дымчатой росе. А теперь развернуться на пустынном сизом шоссе – и домой.

И вдруг скрежет тормозов за спиной. И откуда только они явились? Ну никак не могли они так стремительно и бесшумно явиться из-за поворота. Это дьявол поставил их за его спиной, как шахматные фигуры на доске. Один жирный, бритоголовый, татуированный паук на виске у глаза. Другой седогривый, с римским носом, он был бы даже красив, если бы не подвижный тонкогубый рот. Внутри жирного хрипело. Так свирепый питбуль деловито, без лая выходит на жертву.

– You fucking idiot, you dickhead, you motherfucker. You almost made a car accident, – вступил седогривый.

– I am sorry, nobody is perfect.

– You dickhead, I cut yours bolls off, – хрипел жирный. – Get fuck out of hier[40].

В нем все сдвинулось и закипело. Заныли разбитые костяшки. Их глаза блестели зеркальным наркотическим блеском. Но в тот же миг Питбуль дал газ, их задние колеса задымились и пропали в синеве и охре индейского лета.

С тех пор Карл неизменно вставал на его пути, как черный ферзь, объявляющий шах белому королю.

О, эти сизые лесные горы с лимонным свечением одиноких крон, с роскошью голубых елей. Осень как стареющая красавица, от которой все еще не оторвать глаз. Но когда машина въезжает на Карлову гравийную дорогу, у пейзажа начинается приступ болезни Паркинсона. Сизые горы лихорадит и трясет. Видимо, Карлова дорога – неизбежный элемент мира, как и гравийный карьер, вспоровший долину поперек, и кладбище ржавых автомобилей за облетевшей рощей.

Но стоит свернуть с этого трясилища на стриженый лужок, как на джипе вылетает Карл и преграждает путь. Он медленно вылезает из кабины и, поигрывая балетными ногами в обтягивающих кожаных штанах, отчитывает нарушителя:

– Дорога там, там, там, а не з-д-д-есь. Еще раз увижу – и нам придется расстаться.

Карл всегда отчитывал кого-нибудь, и, как правило, это был еврей.

– Я хотел бы наполнить газом мой баллон, – попросил он Карла, глядя на гиганта арийца снизу вверх.

– А где ваше please, please, please – пож-ж-жалуйста? – Он почувствовал, как в нем зашевелилась ярость.

– Английский не мой родной, извините. Тут не до тонкостей.

– Следующий раз не забудьте: please, please, please, – назидал Карл, закачивая пропан в баллон. – Пи, эл, и, эй, эс, и…

– И зачем ему понадобился мой плиз, – размышлял он по дороге домой. – Наверняка тут какая-то ущербность. Кстати, я никогда не видел Карла в обществе женщин, а всегда с этим толстобрюхим. А потом, эти затянутые в кожу балетные ноги.

– Ты только не волнуйся, Нюню, только не волнуйся, – вступила Нинок, когда он поведал ей свои мысли, – тебе нельзя волноваться.

А потом Нинок пошла в ванну, приоткрыла кран и стала шептать:

– Вода, водюшка, водюшечка, унеси наши напасти. Вода, водюшка, водюшечка.

В воскресенье вечером они сворачивали знамена: подглаживали рабочую одежду, отключали газ, укладывались пораньше, чтоб в пять утра взорвать сладчайший сон звоном будильника. А потом двухчасовая гонка по семнадцатой дороге, как переход из цветного кино в черно-белое.

Они трудились в большой японской компании на скромных позициях. Он оформлял бумаги на складе – chiping and receiving, она ремонтировала фотокамеры. Серость складских будней он скрашивал общением.

В обеденный перерыв приходит Крис – единственный интеллектуал на складе.

– Что ты все читаешь, Грегори?

– Русский поэт… Называется «Осенний крик ястреба». Хочешь послушать? – Он никак не мог поверить, что его родной язык непонятен кому-то. – Северо-западный ветер поднимает его над сизой, лиловой, пунцовой, алой долиной Коннектикута, он уже не видит лакомый променад курицы по двору обветшалой фермы, суслика на меже…[41]А теперь повтори, Крис.

– Эка тика покатика… Дека дека дека… Факи факи факи Чехов Чехов Чехов…

– Неужели не понимаешь? Не верю. Это же так прекрасно. Он парит в голубом океане сомкнувши клюв. С прижатой к животу плюсною. Когти в кулак, точно пальцы рук. Чуя каждым пером поддув снизу, сверкая в ответ глазною ягодою, держа на юг, к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу буков.