– Вершлако вершлако боко… Бисе хомоко а дей Коко… Горбачев Горбачев Горбачев…

– Давай так, – предлагает Крис, – ты сделай мне синхронный перевод на английский. Я пойму. Между прочим, я брал в колледже курс русской литературы. Давай подстрочник, я пойму.

Слушает, скосив глаза, придерживая тонкой, бледной рукой каштановые кудри.

– А ведь это нацистское стихотворение. Вполне подошло бы для гитлерюгенда. Здесь кровь и почва и величие хищника.

– Но автор – еврей, картавый рыжий еврей с больным сердцем. Он не думал ничего такого.

– Ницше тоже был больной и не думал ничего такого. Вообще-то, я терпеть не могу евреев.

Видимо, он обладал способностью создавать вокруг себя это поле. Он убежал от него в другое полушарие, но оно настигло его и здесь.

– Что сделали тебе евреи, Крис?

– Они наглые, шумные, от них дурно пахнет. Еврея можно купить за деньги. О вей, о вей… were is my Tora? Were are my mazebolls? Were are my knishes?[42]Эххх… Кха, кха, кха… Мой дядя – мэр города. Евреи хотели открыть в городе синагогу. Дядя отказал.

– Почему?

– Евреи будут шуметь, парковаться где не положено. А самое главное, наведут за собой черных. Мой дядя говорит: мне не нравится Гитлер, но нравится его работа. О вей, о вей. Борух ато аденой. Евреи такие свиньи.

Он был среди них как лазутчик.

– Ты кто? – спросил поначалу водитель трака.

– Да русский я, русский.

Он не брал отгулов в еврейские праздники. Но в Хануку иной хитроумный подходил к его столу, чтоб приглушенно-усмешливо поздравить:

– Happy Hanuka.

А когда гасили семисвечник, рыжий ирландец из мэйнтененс-департамент, пронося мимо грандиозную латунную менору, приговаривал:

– А теперь мы эту русскую «кристмас-три»[43]приберем, эту русскую «кристмас-три».

Никак ему было от них не отвертеться. Хотя они принимали его правила игры. То есть при нем не стеснялись:

– Хиб[44], хасид вонючий, – жаловался ему молоденький водитель с золотой искрой в розовой мочке уха. – Приезжаю в его магазин. Закрыто. У этих евреев сплошные праздники.

– А ты не беспокойся, – вступил грузчик-араб с впалыми фанатичными глазами, – у них денег больше, чем у нас с тобой.

Являлся Питер Маккарти – босс отдела рекламы, приветливый рыжебородый ирландец, знаток русской истории: изучал в университете:

– Как дела, Распьютин?

– Все в порядке, Петр Великий.

И вдруг среди дружеской беседы – как гвоздь сквозь подошву:

– Я живу в отличном районе. Ни одного вонючего еврея, ни единого. Хочешь анекдот:

«How do you do a hasidik Jew crasy?»

«Tell him: there is a penny in the corner of a round room»[45].

А вот еще один:

«Why so many Jews in a bakery busines? Because the oven lives them to many fl ashbacks»[46].

Как странно, подумалось ему, у меня нет ненависти к ним. Ни к Питеру, ни к Крису, ни к кому. Разве можно ненавидеть элемент природы: гелий, например, или кремний? То, что я наблюдаю, видимо, есть необходимый и неизбежный элемент мира. Его следует включить в менделеевскую таблицу химических элементов. А потом ему вдруг вспомнилось детство. Он спит рядом с матерью, чувствует рядом ее тепло. И вдруг вздрагивает, просыпается от неожиданной мысли: я еврей, какое несчастье. Ну почему это случилось именно со мной? Я еврей, я еврей, я еврей.

– Ты только не волнуйся, Нюнюшкин, – вступила Нинок, когда вечером он поведал ей о своих обидах, – ты только не волнуйся, тебе нельзя волноваться. Вокруг меня на работе тоже как осы жужжат: джу, джу, джу. Никогда не подумала бы, что такое бывает и в Америке.

– А что, если это свойство человеческой природы? Наверняка тут скрывается некая ущербность, как, например, однояйцовость Гитлера, эпилепсия Достоевского, уродство и мастурбации Гоголя. Смотри, Нинок.

И он процитировал ей из «Волшебной горы» Томаса Манна, которую только что перечитывал:

– Антисемитизм являлся гордостью и содержанием всей его жизни. Когда-то он был коммерсантом, теперь уже он не был им, он был ничем, но ненавистником евреев остался. Человек этот был очень серьезно болен, его то и дело сотрясал хриплый кашель, а иногда он как будто чихал легкими – один раз, визгливо, отрывисто, зловеще. И все-таки он не был евреем – и в этом состояла его единственная радость.

– Какой мудрый человек, – прокомментировала Нинок. – Вот видишь, и среди немцев попадаются порядочные.

Наутро Нинок все время пришептывала, ворожила.

– Что ты там бормочешь?

– Мне все утро сегодня петь хотелось.

– Ну и спела бы.

– Ни за что. Дурная примета.

Подошла к унитазу:

– Вода, водюшечка, унеси все наши напасти, вода, водичка, водюшечка. – И спустила воду.

Как-то поутру к трейлеру бесшумно подкатил Денис на электрокаре:

– Эй, русский, гляди! – И широко распахнул рот.

Вспухший язык Дениса был пробит маленькой серебристой штангой.

– Пирсинг. Понял? – И заколотил серебряным орешком по молодым зубам.

– Зачем тебе?

– Теперь я special.

– Но ведь мешает есть.

– Пока питаюсь бульоном.

– И говорить трудно.

– Нисколько.

– А не заржавеет?

– Хирургическая сталь. Девяносто баксов.

– Мучительно и бессмысленно.

– Жизнь тоже мучительна и бессмысленна.

– А как отнеслась к персингу герлфренд?

– В предвосхищении непрерывного восторга.

– Думаю, у нее есть основания.

– Запомните, русский: this is my tongue, this is my body, this is my way of life, and I fuck everybody[47].

Он развернулся, притормозил, обернулся:

– Послушайте, а почему бы вам не сделать пирсинг? Для этого у вас подходящий нос.