– Она говорит – вы ей отвратительны.

О, эта вороватая стирка трусиков на рассвете. Розовый вымпел его позора на веревочке в ванной. За стеной метался Зверек с температурой под сорок.

И он выстрелил своими разбитыми костяшками по движущейся мишени. Ее отвезли в травматологию с сотрясением мозга. Неужели это и в самом деле отзвучало: «Да я… да с моею-то красотою…»?

Эка.

Теперь она увлечена буддизмом:

– Ламы носят при себе молитвенный скипетр, который они вертят на разный манер при произнесении молитв.

А потом опять:

– Прости, если можешь, я была так жестока.

Она не снисходила до пошлости добывания насущного хлеба, лишь до совместного изготовления ее курсовых работ, до журналистской практики в газете «Приазовский рабочий», когда душными ночами мастерили для нее очерки, где вранье перепутано с полуправдой. На университетский выпускной бал она купила дорогую сумку под крокодила:

– Мы договорились без мужей. Соло. Пойми и не обижайся.

В справочном на Невском ему дали домашний адрес Бориса Лейдера. По длинному коридору шел удивленный олененок – маленький Лейдер. За ним выбежала бледная трогательная Рахиль.

– Моя жена и ваш муж, – прохрипел черный вестник…

– Не надо… Ради бога, уходите… ради бога…

Променять вот эту голубоглазую Суламифь на прокуренную шиксу с козленком. Ну конечно, Лейдер передумал.

И вот теперь среди книжных полок ее муж. Растерянный, с клочковатой бородой. Эстонский критик. Средь книжных полок, на которых уже не пыль, а процесс почвообразования. Так горы и развалины зарастают деревьями. И кажется, там, под потолком, уже зацепилась корнями первая сосенка.

– У матери крыша поехала, – говорит сын. – Все по церквам да кладбищам. Завтра на погост позовет.

И вот они несут желтые астры в горшках на могилы, усыпанные сухой хвоей. Тесть и теща. Как давно это было, а кажется, руку протяни…

– Ну давай, зятек, не будь явреем. Первая колом, вторая соколом, третья ясной пташечкой. А теперь на посошок.

Этот сомнительный и напрасный мир.

Сын – профессор угро-финской филологии – знал и любил здесь все. Он пригласил его на фестиваль Белой Дамы в Хаапсалу. В валунных стенах тевтонской крепости эстонская толпа отогревалась у калорифера национального мифа. На бревенчатом подиуме рычал и стучал посохом епископ-крестоносец. Немецкие псы-рыцари потрясали факелами, метались, хватали девушку-чухонку, замуровывали ее в стену валунами.

– А теперь смотри туда… В окно вон той башни. Сегодня как раз полнолуние.

В эту ночь и час… Привидение… И в самом деле… В стрельчатом высоком окне постепенно проявился белый женский силуэт… Что это… игра света и тени? А может, и в самом деле дух эстонской крестьянки, пролетев через семь веков, явился гомогенной толпе?

Из Восточного в Западное полушарие он переходил днем. Аккуратно расчерченные фермы Южной Финляндии… Холодные пустыни Скандинавии и Исландии… Только что отсюда совершал свои набеги Эрик Красный, и вот теперь я обозреваю с «боинга» почти целое полушарие. Как человек мог посягнуть на это?

И куда все они уходят? Викинги, эсэсовцы, шесть миллионов евреев?

Having sampled two

oceans as well as continents,

I feel, that I know

what the globe itself must feel

there is nowhere to go

elswhere is nothing more than a far fl ung strew

of stars, burning away[50].

* * *

Им нравилось после полуночи мчаться по пустынным хайвеям, сменяя друг друга за рулем. Им нравилось заезжать в зону отдыха на семнадцатой, в двухъярусный дворец, с ресторанами, туристическим агентством и конференц-залом.

Но после полуночи здесь было безлюдно, лишь на первом этаже проворная седая негритянка, похожая на Эллу Фицджеральд[51], подавала кофе.

В эту ночь им повстречалась романтическая пара. Он стройный, небрежно одетый. Немолодое левантийское лицо с бородкой. У нее главное были ноги.

Короткая юбка и ноги. Стройные ноги балерины, которыми она выступала, пятки вместе, носки врозь. Как будто только что сняла пуанты. Они прогуливались по залу, пили кофе и улыбались друг другу.

– Как ты думаешь, Нюнюшкин, о чем это они?

– Она спрашивает его: «Как ты думаешь, кто этот похожий на Троцкого издерганный джентльмен и эта усталая тоненькая леди с римским носом?»

– А что ты можешь сказать о них? – спрашивает Нинок.

– Я думаю, у каждого из них позади по неудачному браку, как у нас, а она, как и ты, тяжело отработала неделю и теперь мечтает надышаться воздухом горных долин.

– Вот-вот… всю неделю на упаковке. Сейчас откину сиденье и посплю. А ты смотри, не засни за рулем.

Он пристраивался обычно за хвостовыми огнями передней машины и долго шел за ними, чтоб не напрягать глаза. А когда она уходила на свой EXIT, он устремлялся вперед в поисках следующего лидера. Иногда лидер пугался ночного преследователя, сворачивал и стоял, включив мигалку. Тогда приходилось мчаться, напрягая глаза, притормаживая в облаке, улегшемся на ночь на перевале. Он мчался и думал: как было бы нехорошо ему сейчас одному в этом тумане и как хорошо, что рядом Нинок, который, просыпаясь, шепчет: I love you…

Главное сейчас не сбить оленя. Это было бы плохо для оленя и машины. А хуже всех для Нинка. Ей пришлось бы тогда сострадать мне, оленю, оленьей семье, «нисан-альтиме».

И тут он увидел оленей. Они паслись в «междуречье», меж серпантинами встречных дорог, фосфоресцируя выпуклыми глазами, нервно обмахиваясь хвостиками с белым подбоем. Видимо, олени глупеют без пум и волков. Все сбилось с оси. Орлам не нужно бросаться камнем на добычу. Свежая убоина лежит на шоссе. А ведь совсем недавно здесь жили индейцы делавары. От них осталось только название реки. Делавару не нужно было вставать в пять утра, спешить на работу, нести душу на заклание. Ему не нужно было убегать от поллюшен – загрязнения окружающей среды – в горы, чтобы упрятаться в их зеленую шерсть и отдышаться. Он свернул с семнадцатой на тридцатую и шел теперь в сплошном тумане. Но вдруг из-за поворота ударил им в глаза хирургический свет. Дорогу перегородил шлагбаум. Громадный страж в мотоциклетной майке «Харлей – Дэвидсон» шел к их машине. Его рыхлое брюхо, как фартук, вываливалось из джинсов.

– У нас тут фестиваль, – лениво оповестил толстяк. – По сорок пять баксов с человека.