Дина мерила шагами расстояние от одной двери с надписью «Реанимация» до другой, в противоположном конце. «Выход» — светилось над ней. И лампа в белом коробе с зелеными буквами мигала. Загоралась с трудом, потом какое-то время горела ровным светом, потом что-то трещало, жужжало, гасло и снова мигало… Будто предупреждая о ненадежности, сомнительности, негарантированности, в конце концов, этого самого выхода… выхода отсюда.

Длинный зеленый больничный коридор. Протертый линолеум на полу. Лампы дневного света, через одну горящие, и обязательно какая-нибудь из них агонизирует… да еще и с треском… с жутким каким-то, потусторонним, жужжанием… Ну, насчет потустороннего — это, пожалуй, так… ассоциации. В институтских коридорах с того же цвета краской на стенах, с тем же протертым линолеумом на неровных полах трещали, мигали и жужжали под потолком точно такие же лампы. Но никакого намека на потусторонность в этом не ощущалось. Напряженность — да. Все-таки институт — это сплошное напряжение. Сдал, не сдал, дадут стипендию, не дадут… Бывает еще: любит, не любит, придет, не придет…

Любит, не любит, придет, не придет… И это они с Костей пережили…

Дина очень хорошо помнит этот день. Они с Костей проводили Гошу и Елену Георгиевну в Феодосию, куда собирались поехать к концу маминого отпуска, чтобы сменить ее и провести там свой отпуск.

Костя сослался на дела в институте, и на вокзале они расстались. Дина заехала на рынок, а потом отправилась домой. Замариновала курицу, начистила картошки на ужин и села смотреть любимый фильм по телевизору.

Около восьми вечера она пошла готовить ужин, зная, что скоро вернется Костя. Было как-то муторно на душе, но Дина объясняла это расставанием с Гошей и мамой, с резко изменившейся обстановкой в одночасье опустевшем и затихшем доме.

Ужин был готов, часы показывали девять пятнадцать, а Кости все не было. Дина вышла на балкон и смотрела на арку, соединяющую их замкнутый двор с проспектом. В арке, под неярким фонарем, играли в классики три девчонки.

А в Динином детстве классики были совсем другими…

Восемь клеток, две дуги: «огонь», «вода»… Пинок из набитой песком, а лучше — глиной, жестяной коробки от гуталина. Особым шиком считались пинки из красивых коробочек от маминых кремов. Еще их делали из коробок от монпансье. Дине всегда нравился звук, с которым пинок шлепался в нужную клетку, а потом двигался из одной в другую, толкаемый носком ботинка. Если дно жестянки обработать с помощью камня особым образом, слегка утопив центральную его часть, то ею было очень легко управлять и при броске, и при пинании ногой — меткость повышалась многократно. И звук тогда у движущегося по асфальту пинка был тоже особый — сочно шуршащий, шкварчащий. А теперь пинков не делали и клетки чертили как-то по-другому. И вообще, игры стали другими. Куда девались «казаки-разбойники», «штандер», «выбивалы»?.. А еще: «красное знамя, ударное звено, дайте нам Петю… Дину… Лену… и больше никого!» Дина улыбнулась. Или скакалки… В скакалки она могла перепрыгать полдвора!..

Но где же Костя?..

Дина снова села к телевизору. Такого не бывало прежде — чтоб он не предупредил, если задерживается.

Через какое-то время непонятное чувство возникло у Дины где-то между ключицами и солнечным сплетением. Стало нехорошо, и тревога нарастала. «Господи, спаси и сохрани всех моих родных и любимых!» — принялась она молиться, как обычно делала это в подобных случаях. Но легче не становилось.

Костя пришел около двенадцати. Дина задремала перед включенным телевизором и вздрогнула от стука двери. Она бросилась в прихожую.

Костя как-то странно смотрел на нее. Дина уловила запах алкоголя, кажется коньяка.

Она подошла, как обычно, чтобы поцеловаться с ним.

— Все в порядке? — спросила Дина.

— Да, — ответил Костя. — А что? — В его напряженном голосе слышались нотки вызова.

— Ты не позвонил, не предупредил, что задержишься. — Дине хотелось дать волю чувствам, но она сдерживалась.

— Как это делают порядочные мужья? — Костя снимал пиджак.

— Как это делают порядочные люди, зная, что кто-то места себе не находит от волнения и неведения, — не выдержала Дина и повысила голос.

— Когда не находят себе места, не спят перед телевизором! — Из комнаты доносился треск пустого экрана.

Костя старался говорить тоном легкой иронии, но голос был напряженным.

— А ты хотел, чтобы я по двору металась и звала тебя?.. — Дина понимала, что она раздражается не на шутку, что разговор заходит в тупик, сейчас последуют взаимные упреки, и это только усугубит обстановку, обозлит обоих.

Она резко повернулась и ушла в Гошину комнату. Посидела немного. Как это обычно с ней бывало, она немедленно прониклась чувством собственной вины и желанием сгладить инцидент. Дина всегда была готова к покаянию, прошению прощения — лишь бы мелкая ссора не разрослась в часы раздражения и отчуждения.

Костя уже был в ванной, журчала вода, взбивая пену с хвойным запахом. Дина постучала в дверь.

— Да! — крикнул Костя, вместо обычного своего, игривого «ой, не входите, я обнажен!».

Дина вошла и прислонилась спиной к двери.

— Прости, — сказала она, — я волновалась. Я без конца проверяла, работает ли телефон, выходила на балкон…

— Мне неоткуда было позвонить. — Голос Кости выдавал упрямство мальчишки, сознающего свою вину, но не желающего в этом признаться.

Он разделся и улегся в воду.

Дину по сей день, и после четырнадцати лет жизни в обнимку, остро волновало его обнаженное тело. Особенно почему-то мокрое тело. Они часто забирались в ванну вместе, и она играла в воде с его мохнатой кожей, рисуя волной разные узоры из волос, как это делает прибой с водорослями, облепившими камень…

Как ей хотелось сделать это прямо сейчас — сбросить с себя одежду в мгновение ока и ступить в облака пушистой пены!.. Утопить в воде и в любви эту дурацкую размолвку.

Но что-то мешало.

«Что не дает тебе сделать это?» Внутренний Голос еще ни разу не объявлялся в ситуациях, подобных этой, в столь интимных ситуациях.

Дина опустила взгляд в пол и следила за игрой черно-белых ромбов, изрядно вытертых и выщербленных за свою сто с лишним летнюю историю — делая ремонт в квартире, они с Костей не захотели менять полы в ванной и кухне, не захотели нарушать неповторимую прелесть этой лаконичной, но такой изысканной отделки.

«Упрямство, — призналась она. — Я хочу, чтобы он извинился. Даже покаялся».

«Почему именно сейчас? Ведь прежде ты всегда первая шла на примирение, кто бы ни был виноват… И твой возлюбленный очень ценит эту черту в тебе. Да и сама ты знаешь, как безотказно работает принцип «подставить другую щеку», если нужно погасить конфликт… если нужно сделать так, чтобы неправый понял свою неправоту».