Отец соорудил в «прачечной» качели для младших детей, и теперь до Лоры доносились их крики: «Выше! Еще выше!» За исключением младенца, спавшего в колыбели, они с мамой были одни в комнате, которую в этот пасмурный день освещало лишь пламя камина. На белой тряпице на краю стола по-прежнему лежали доска для раскатывания теста и мамина скалка, на плите томилось обеденное рагу, состоявшее в основном из овощей, но источавшее очень аппетитный аромат. Лора ощутила внезапный порыв сказать матери, как сильно любит ее; но в отрочестве подобные чувства невозможно выразить словами, и все, на что она оказалась способна, это похвалить картофельный пирог.

Но, вероятно, некоторые чувства все же отразились в Лорином взгляде, поскольку в тот же вечер мама стала рассказывать о своем отце, скончавшемся три-четыре года назад, а потом добавила:

– Ты единственная, с кем я могу поговорить о нем. С твоим отцом они никогда не ладили, а остальные дети были слишком маленькими, когда он умер, и не помнят деда. Многие вещи, случившиеся еще до их рождения, ты будешь помнить всегда, а мне всегда будет с кем побеседовать о прежних временах.

С этого дня между ними установились и выросли новые отношения. Мама не сделалась к Лоре добрее, чем раньше, потому что всегда была сама доброта, но стала больше доверять ей, и Лора снова стала счастливой.

Но, как это часто бывает, когда два человеческих существа достигают взаимопонимания, вскоре им приходится расставаться. Ранней весной из Кэндлфорда пришло письмо от Доркас Лэйн, которая сообщала, что ищет стажерку для работы на почте и считает, что Лора ей подойдет, если родители согласны отпустить девочку. По ее словам, она была не из тех, кто любит слоняться без дела, однако необходимость быть постоянно привязанной к дому в часы работы почтового отделения утомляла ее. «Я вовсе не рассчитываю, что Лора останется у меня навсегда, – добавляла Доркас. – Позднее ей захочется большего, и, когда это время придет, я переговорю с почтамтом; в общем, поживем – увидим».

Итак, однажды майским утром к калитке «крайнего дома» подъехала Полли, впряженная в рессорную тележку; на заднее сиденье водрузили Лорин чемоданчик, совсем новый, блестящий, черный, с ее инициалами, образованными латунными шляпками гвоздей, и Лора в новом платье – из серого кашемира, с белым кружевным воротничком и модными рукавами «бараний окорок» – взобралась на переднее сиденье рядом с отцом, который взял выходной, чтобы отвезти дочь.

– До свиданья, Лора! Прощай! Прощай! Не забывай писать мне!

– Мне тоже, мне тоже, и адресуй письмо на мое имя! – восклицали младшие сестры.

– Будь хорошей девочкой, делай, что велят, и все у тебя будет преотлично! – крикнула со своего порога доброжелательная соседка.

– И каждую грошовую марку сопровождай улыбкой! – посоветовал трактирщик, закрывая ворота за Полли.

Полли пустилась рысью, а Лора оглянулась, чтобы в последний раз увидеть за зеленеющими пшеничными полями кучку серых коттеджей, где, как ей было известно, думала о ней сейчас ее мама, и слезы навернулись девочке на глаза.

Отец удивленно воззрился на Лору, а затем ласково, хоть и неохотно, произнес:

– Что ж, полагаю, это твоя родина, какая бы ни была.

Да, Ларк-Райз, при всех его недостатках, был ее родиной. В этой деревне Лора провела самые восприимчивые годы, и, хотя ей уже никогда не доводилось жить там больше нескольких недель кряду, память о ней запечатлелась в душе на всю жизнь.

Кэндлфорд-Грин

I

Из одного мирка в другой

Лора устроилась рядом с отцом на высоком переднем сиденье рессорной тележки и махала соседям.

– Счастливо, Лора! До свидания! – кричали они. – Смотри, будь паинькой, в добрый путь!

И девочка, обернувшись, чтобы улыбнуться им на прощанье, старалась делать вид, будто ее не слишком волнуют ни недавно сшитое платье, ни шляпка, ни привязанный к заднему сиденью новенький чемоданчик с ее инициалами.

Тележка покатила по улице, и все больше женщин стали выглядывать из дверей, чтобы выяснить, почему столь ранним утром в деревне уже слышится стук колес. Ни угольщика, ни рыботорговца сегодня не ждали, пекарь должен был прибыть лишь через несколько часов, а появление любого другого колесного транспорта всегда рождало в этой уединенной деревушке легкую сенсацию. Увидев Лору с ее новым чемоданом, хозяйки, остановившись на порогах, махали ей вслед и, прежде чем повозка свернула с разъезженной улицы на проселок, начали собираться небольшими группками.

Лорин отъезд, кажется, вызвал в Ларк-Райзе настоящий переполох. Не потому, что там редко можно было увидеть юную девушку, отправляющуюся в большой мир, чтобы отныне самой зарабатывать себе на жизнь, – нет, все ларк-райзские девочки покидали для этого родной дом, и некоторые из них в гораздо более раннем возрасте, чем Лора, однако обычно они уходили пешком, неся узелок с вещами, или же их отцы накануне вечером на тачках отвозили сундучки дочерей на железнодорожную станцию в ближайшем городке, тогда как для переезда Лоры наняли трактирщикову пони с тележкой.

Причина, разумеется, была в том, что Кэндлфорд-Грин, хотя и отстоял от Ларк-Райза всего на восемь миль, располагался не на той железнодорожной ветке, которая проходила через ближайший городок, и добраться туда поездом можно было только с двумя пересадками и длительным ожиданием на узловой станции; тележка же придала Лориному отъезду оттенок новизны – тут «было о чем покалякать», как выражались местные жители. В начале тысяча восемьсот девяностых годов в подобных захолустных уголках ценилась любая новая тема для разговоров.

Лоре исполнилось четырнадцать с половиной лет, и ее толстая коса, раньше свисавшая вдоль спины, тем утром была уложена вокруг головы и завязана широкой черной лентой с бантом на затылке. Когда впервые стало известно, что она пойдет работать на почту в Кэндлфорд-Грин, ее мама задумалась, не сделать ли дочери модную взрослую прическу со шпильками, но, когда увидела за стойкой Шерстонского почтового отделения девушку с косой, уложенной вокруг головы и украшенной бантом, решила, что и Лоре следует причесаться точно так же. Посему была куплена лента – само собой, черная, ибо, по маминому утверждению, яркие ленты, предпочитаемые большинством деревенских девушек, придавали последним сходство с лошадьми, которым перед ярмаркой заплели гривы и украсили их лентами. «И не забывай почаще протирать ее губкой и гладить, – велела Эмма дочери, – ведь она стоила немалых денег. А когда будешь покупать одежду, всегда выбирай самое лучшее, что только сможешь себе позволить. В конце концов вещь обязательно окупится». Однако Лоре в тот миг было невыносимо думать о маме; слишком недавно