который показывал ему архимандрит Авенир: черные звездочки демонов сливаются в осциллирующие озера, те соединяются между собой, и – тьма на экране. Так что же, Марика захватит Москву, убьет всех духовников, уничтожит, не разбирая конфессий, священников, наводнит мир хтоническими чудовищами. И главным чудовищем станет она сама. Если только уже не стала.

Об этом он тоже Марике не говорит. Ему сейчас не до социальных концептов. Руки их соприкасаются – сначала как бы случайно, потом все чаще, все плотнее, все нетерпеливее. Вот они уже стоят, обнявшись, прильнув друг к другу так тесно, что ближе уже быть не может. И все-таки, оказывается, может, потому что Марика торопливо расстегивает комбинезон, они вместе уже на полу, на ковре, куда с ее топчана, слишком узкого для двоих, сброшено покрывало, сплетаются руки, ноги, смешивается дыхание, течение жизней, сливающихся в поток. «И будут оба они единая плоть». Вот теперь действительно ближе уже и не может быть. Марика чуть слышно пристанывает. Веки ее опущены, она будто молится какому-то неведомому божеству. Возможно, своему Великому Ясеню. Вдруг – ударом – распахивает глаза, откидывается и вроде бы даже отталкивает его, упершись ладонями:

– Нет-нет-нет! Это не то!..

Иван и сам чувствует, что не то. Не то и не так, как это было когда-то во время ливня. Есть жажда, но нет ее утоления, есть плотский голод, но нет преобразующего его соединения душ, есть страсть, но она исчерпывает себя, оставаясь лишь страстью, не превращаясь в любовь. И он, кажется, знает, почему это так: из темной дали, из иномирья, почти из небытия все так же смотрят на него одетые пластиком, полные слез, мольбы и отчаяния человеческие глаза.

Он перекатывается на спину.

Марика тоже отодвигается:

– Из-за этих переживаешь?

Молчать рискованно.

Иван это чувствует.

Можно самому оказаться замурованным в пластик.

Или быть распятым на ближайшем столбе.

Он говорит примирительно:

– Мне надо привыкнуть.

Марика довольно долго молчит, в полумраке, подсвеченном коптилкой свечи, шелестит ее горячее прерывистое дыхание.

– Что ж… Привыкай… – в голосе не угроза, но предупреждение. – Однако имей в виду: это не моя воля, но Божья. Это Он, а не я сокрушает моих врагов. Это Он, а не я одерживает победы. Это Он направляет стези мои, и потому они есть правда и справедливость.

Она опять довольно долго молчит.

Потом добавляет:

– Все очень просто: это жертвы, которых от нас требует будущее. Мы сгораем, мы обращаемся в прах, но вместе с нами сгорают все наши грехи. Мы – носители того, чего быть не должно. И потому мир без нас, мир, что мы передадим нашим детям, будет чистым, прекрасным и освобожденным от бесконечности зла…

Это – негромко, но непререкаемым тоном.

– Какие дети? У тебя есть дети? – только и может сказать Иван.

Марика резко садится и задувает свечу. Снова ложится, подтягивает на себя покрывало:

– Тебя это не касается.

Иван вдруг все понимает.

Тоже резко садится:

– Где он?

– Почему именно «он», может быть, это «она».

– Где она?

– Я сказала: к тебе это отношения не имеет. Все, спи. Утром выступаем на Боротынск.

Иван лежит, как незрячий, пялясь в матерчатую душноватую темноту. Время стекает, бесчувственно отсчитывая часы, как минуты. Постепенно спадает пенный шум лагеря. Марика дышит размеренно и легко, видимо, исчерпав все силы в радении на холме. Не зря же Динара о ней так беспокоилась. Он знает, что ему надо выбираться отсюда. И он уверен, что выберется – воспрепятствовать ему не сможет никто. Непонятно, откуда взялась эта уверенность, он не молился, Бога ни о чем не просил. Разве что у него появилась цель. А потому, ощутив, что наступил тот самый момент, он подхватывает комбинезон, выскальзывает за штору и натягивает его в такой же сумрачной тихой штабной части шатра, где на карте, разложенной на столе, синие от безнадежности стрелки по-прежнему тянутся к иллюзорной победе.

Он ждет, что Марика, полная холодного гнева, выйдет сейчас вслед за ним.

Но Марика не выходит.

Ее, как лодочку, унесло течение сна.

И точно так же унесло сном Динару, которая клубочком свернулась в предбаннике. А двое охранников перед шатром даже не поворачивают голов в его сторону. Уже через пятнадцать минут, оставив позади дремотное копошение лагеря, выходит он на равнину, колышущуюся дыханием тьмы. Небо пасмурное, луна брезжит в нем еле заметным тусклым пятном. На холме, где вечером волхвовала Марика, светлеет песчаная плешь.

Не видно, горит ли, как раньше, указывая путь, сиреневая звезда.

Может быть, и горит.

Может быть, нет.

Неважно.

Теперь это не имеет значения.

Хроника Смуты

Странный пейзаж предстал бы перед взглядом того, кто попытался бы обозреть наш мир на исходе периода Смуты. Самолеты вроде летали, но лишь малого и среднего класса. О великолепных трансатлантических лайнерах, берущих по тысяче пассажиров на борт, пришлось позабыть. Бодро попыхивая дымками из труб, бежали паровозы по рельсам, но опять-таки со скоростью, которая лет десять-пятнадцать назад показалась бы смехотворной. Плавали суда, в том числе и по океанам, но громадные танкеры, балкеры, контейнеровозы либо потихоньку ржавели в отдаленных портах, либо разбирались на металлолом. То же самое происходило с гигантскими заводами и сборочными конвейерами, протянувшимися целыми городами на километры, – их заменяли малые и средние предприятия. Как только рухнула сложная электроника, основанная на компьютерах, монстры производства и коммуникаций умерли, как ящеры, у которых отказал мозжечок: многотонное тело еще подергивалось, но ни передвигаться, ни жить уже не могло. Сами компьютеры еще кое-где сохранились, поддерживаемые резервами запчастей, и сохранились небольшие локальные сети, в основном в государственных учреждениях, но о глобальных переплетениях интернета пришлось забыть так же, как о трансатлантических перелетах. Радио работало с большими помехами. Телевидение – не через спутники, а опираясь на примитивные ретрансляционные станции.

Технологически человечество провалилось в начало XX века, с небольшим вкраплениями инноваций следующего столетия. Нас как бы вернули назад. Словно после двух мировых войн, перепахавших цивилизацию, после множества локальных конфликтов, тоже унесших неисчислимое количество жизней, после очередного острого кризиса между Западом и «остальными», чуть было не ввергнувшего мир в ядерную катастрофу, кто-то, озабоченный нашей судьбой, решил дать нам передышку – возможность остановиться, опомниться, отдышаться, посмотреть на себя немного со стороны и далее, с низкой индустриальной базы, не угрожающей самоуничтожением, вновь двинуться в будущее, но уже по совершенно иному пути.

К сожалению, передышки не получилось. Мир клокотал, возможно, даже с большей яростью, чем до Смуты. Чего стоило, например, массовое бегство афроамериканцев, а также латиноамериканцев, вообще всех цветных из южных штатов