Он подошел к стеклянной двери ресторана, напротив которой, прямо под знаком “Остановка запрещена”, был припаркован черный “БМВ”. У дверей, покуривая и о чем-то лениво болтая, стояли официант в белой рубашке и черном жилете и коротко стриженный мордатый гражданин лет двадцати пяти в джинсовой рубашке и просторных с зеленоватым отливом брюках. Накачан этот молодой человек был до того, что выглядел надувным, как “резиновая Зина”. Казалось, проколи в нем дырку – и он взлетит и примется зигзагами метаться в небе, со свистом выпуская из себя закачанный под давлением воздух. При появлении Палача оба замолчали и уставились на него, как будто увидели морского змея.

– Рябой на месте? – специально говоря сквозь зубы и почти не шевеля губами, процедил Палач.

– Дожидается, – справившись наконец с обалдением, ответил качок в джинсовой рубашке.

Палач кивнул и молча прошел мимо остолбеневшей парочки в ресторан.

Рябой дожидался его в небольшом, человек на двадцать, банкетном зале. Здесь было уютно, полутемно и слегка грязновато, но грязь была какая-то домашняя, неназойливая, скромно запрятанная по углам и оттого словно бы делавшая помещение еще более уютным. По стенам висели дрянные фоторепродукции голландских натюрмортов в облезлых золоченых рамах; темно-бордовый бархат, которым были обиты эти стены и мягкие сиденья стульев и банкеток, потерся и выцвел. Выполненные в виде подсвечников со свечами бра горели тускло, вполнакала, но на единственном накрытом столе стояла настольная лампа, которая отбрасывала на крахмальную скатерть и предметы сервировки круг яркого белого света.

За столом сидели четверо. Палач окинул лица присутствующих равнодушным взглядом и аккуратно, почти без стука положил свой кейс на один из свободных столиков.

– А, москвич, – с ленивой снисходительностью сказал Рябой, ковыряя в зубах спичкой. Он действительно был рябым, как кукушкино яйцо, и короткий ежик волос на его остроконечном черепе явственно отливал медью, словно вместо волос там росла тонкая проволока. Лет ему было за сорок, но он и не думал полнеть. Весь он был костлявый, угловатый и какой-то колючий, и даже взгляд у него был колючий, царапающий, словно под набрякшими веками с медно-рыжими ресницами прятались не глаза, а два сапожных шила. Лежавшие на скатерти руки Рябого были неестественно белыми, веснушчатыми и густо поросли все той же рыжей шерстью, сквозь которую неприятно синели татуировки. На Рябом была белая рубашка с широко распахнутым воротом, в вырезе которого поблескивала массивная золотая цепь с тяжелым нательным крестом – тоже, надо понимать, не оловянным. Пальцы Рябого с квадратными ногтями, украшенные перстнями, рассеянно барабанили по скатерти. – Ну что, принес? – спросил Рябой, не вынимая изо рта зубочистки.

Палач молча похлопал ладонью по лежавшему на столе кейсу. Между тем один из сидевших за столом людей не спеша поднялся и двинулся к нему, раздвигая стулья. Он был на полголовы выше Палача и шире его в плечах. На лице у этого громилы, казалось, навеки застыло сонное выражение, но двигался он плавно и точно. Палач усмехнулся краешком тонкогубого рта, остановил громилу движением руки и нарочито медленно, держа двумя пальцами за рукоятку, вынул из наплечной кобуры пистолет – вынул, продемонстрировал присутствующим и протянул громиле. Тот кивнул, подбросил пистолет на ладони, засунул его за пояс и вернулся на свое место.

– Обижаешь, Рябой, – негромко сказал Палач. – Что это еще за церемонии?

– А ты не обижайся, – бросая зубочистку в пепельницу, сказал Рябой. – На обиженных воду возят. Деньги немаленькие, а вас, московских, сам черт не разберет. Никогда не знаешь, чего от вас ожидать.

Палач снова улыбнулся. Нельзя было не отдать должное проницательности Рябого. Ему бы еще чуть-чуть поменьше самоуверенности и побольше отчетливости в действиях, и можно было бы не сомневаться, что со временем он станет человеком. А так… Разве это обыск? Это, братцы, просто отмазка – для порядка, для галочки, чтобы братва не расслаблялась. Уж очень он уверен в том, что здесь, среди своих, ему ничто не угрожает. Слишком уверен.

– Можно подумать, – сказал Палач, – что только москвичи такие.

– Твоя правда, – согласился Рябой. – Нынче никому палец в рот не клади. Отхватят руку по самую задницу, и пикнуть не успеешь. Тем более обижаться тебе не на что. Должен понимать, что порядок есть порядок… Водочки выпьешь?

– Сначала дело, – отказался Палач. – А уж потом можно и водочки, и закусочки…

– Учитесь, бараны, – обратился Рябой к своим людям. – Вот это называется столичный стиль. Человек пришел платить – платить, а не получать! – и даже не пытается тянуть время или, скажем, торговаться… Ты ведь не станешь торговаться, братан? – с подозрением поинтересовался он у Палача.

– Фильтруй базар, – без усилия переходя на привычный собеседнику стиль общения, процедил Палач. – За кого ты меня держишь? Уговор дороже денег. Кстати, об уговоре. Как дела на трассе?

Рябой не торопясь выпил водки, подцепил на вилку рольмопсину, целиком забросил ее в рот, выплюнул спичку, которой та была заколота, и невнятно проговорил с набитым ртом:

– На трассе полный порядок. Машина государственная, заказ оформлен честь по чести, груз легальный… Пацаны звонили час назад, сказали, что все путем. Так что не пыли, москвич. Твое дело на мази, мы свою работу сделали… Фирма “Мальтийский крест”, понял? Это тебе не хухры-мухры.

– Ах, фирма? – счел возможным пошутить Палач. – Так, может, вам заплатить по безналу, через банк?

Рябой хохотнул, показывая, что оценил юмор, и сел прямо.

– Ну ладно, – сказал он деловито. – Ты сам сказал: сначала дело. Давай к делу, москвич.

– К делу так к делу, – не стал спорить Палач и, развернув к себе лежавший на столе кейс, щелкнул замками.

Подняв крышку, он в последний раз посмотрел на Рябого и его людей. Рябой курил, развалившись в кресле и делая вид, что происходящее его не интересует. Мордоворот, отобравший у Палача пистолет, глодал куриную ножку, по-детски зажав ее в огромном кулаке. Обритый наголо тип со следами обширного ожога на длинной, как у гуся, шее разливал по бокалам водку, картинно оттопырив украшенный тяжелым перстнем мизинец. Ноготь на мизинце был неестественно длинный, любовно ухоженный и отточенный, как финский нож. Разливая водку, бритоголовый украдкой косился на Палача, явно будучи не в силах совладать с природным любопытством.

Четвертый – уже немолодой, заплывший дряблым жирком, черноволосый, изжелта-смуглый, явно не русский, одетый в легкомысленную фуфайку с изображением лошадиного черепа на черном фоне, – откровенно разглядывал Палача сквозь толстые линзы очков в широкой роговой оправе. Внезапно в его правой руке со щелчком раскрылся пружинный нож, тонкое блестящее лезвие выпрыгнуло из жирного кулака, как змеиное жало. Держа нож в руке, жирный азиат посмотрел прямо в лицо Палачу, немного посверлил взглядом непроницаемые черные линзы солнечных очков, едва заметно усмехнулся, взял со стола яблоко и принялся резать его на тонкие дольки.