Вчера мы со Штоффелем рано утром отправились в путь, я сунул в мешок свою флейту, взял в руки железный прут и принял решение ничего не бояться. Мы начали поиск почти с того места, где я тогда убил ворона; может, это тоже что-то значило, везенье или беду. В этих местах уже много деревьев выкорчевали, и можно было проникнуть довольно далеко вглубь леса, прежде чем доберёшься до непроходимой чащи. Уже лежал тонкий слой снега, но единственные следы, какие на нём виднелись, были оставлены зверями, а не людьми. Штоффель сказал, что Полубородый мог тут быть ещё до снега. Один раз мы спугнули косулю, то есть не по-настоящему спугнули, она даже не убежала, а только посмотрела на нас и неспешно удалилась в лес. Может, то была та самая косуля, которую тогда подобрал и вырастил Гени, но не знаю, живут ли косули столько лет.

Мы ни на кого так и не наткнулись – ни на Полубородого, ни на разбойников и приблизительно через час услышали со стороны дороги голос Кэттерли.

– Штоффель! – звала она, очень взволнованная. Она звала своего отца просто по фамилии, так было заведено у них в семье, она так привыкла с раннего детства, и после смерти матери отец не хотел её отучать от этого.

Мы с ним выбежали из леса в испуге, не случилось ли чего, иначе зачем бы Кэттерли понадобилось гнаться за нами от самого Эгери.

И действительно случилось, с одной стороны плохое, но вместе с тем и хорошее; хорошее было то, что Полубородый жив. То, что с ним произошло, знали теперь в Эгери все; только об этом и судачили. Кажется, Кари Рогенмозер не соврал, вечером в субботу он действительно кое-что видел, но только неправильно истолковал, как с ним часто бывает, когда он пьян. Полубородого и правда уводили четыре человека с пиками, но это были не черти, а стражники фогта. И теперь он сидит под замком в подвале башни Хюсли, и уже оповестили, что завтра состоится суд над ним, причём председателем суда будет не фогт, а – шутка ли – верховный судья епархии, доктор юстиции, который учился в Монпелье. Он как раз оказался с визитом в монастыре Анзидельн, и епископ попросил его участвовать в процессе – ввиду тяжести случая, как это называлось.

Я не могу представить, какое отношение Полубородый мог иметь к тяжёлым случаям, и никто не знал, в каком преступлении его обвиняют. Он хороший человек, это я знаю, если бы не он, у Штоффеля сейчас не было бы большого пальца, а Гени умер бы из-за своей ноги. Штоффель говорит, что дело, как видно, серьёзное, иначе могли бы подождать до следующего судебного дня и епископ не посылал бы своего представителя. И то, что об этом узнали только сегодня, тоже плохой знак, ведь обычно, когда кого-то сажают под арест, сразу объявляют об этом, чтобы родственники могли принести арестованному поесть. И вполне могло быть, что всё это время Полубородый ничего не ел, кроме разве что миски каши.

Процесс, и это тоже необычно, должен был состояться не под открытым небом, а в зале башни Хюсли, этот зал, как известно, самое просторное помещение в Эгери. Хюсли, чьим именем названа башня, заработал во время войны много денег, не как солдат, а как поставщик наёмников, и со своего богатства велел построить эту башню. Там внутри, должно быть, всё богато и красиво, а в зале устраиваются торжественные пиры для избранных. Интересно, называют ли они этот зал трапезной или такое название бывает только в монастыре.

Я непременно хотел присутствовать на процессе, как-никак Полубородый мой друг или что-то вроде того, но Штоффель строго запретил, тоном, не допускающим возражений. Ведь придут и люди из моей деревни, сказал он, и если кто меня опознает, всё наше укрывательство пойдёт насмарку, а у него нет желания видеть в темнице не только Полубородого, но и своего двоюродного лжеплемянника. Если, мол, приор узнает, что я здесь, ему стоит только кивнуть фогту, и я на своей шкуре изведаю, каково это – спать на пропитанном кровью полу в подвале без окон.

Кэттерли, конечно, сразу навострила ушки. Отец ей никогда не говорил, почему я должен у них скрываться, и теперь она была бы не прочь узнать, какое отношение к этому имеет приор из Айнзидельна. Но Штоффель на неё напустился, мол, нечего ей здесь рассиживаться, работы в доме полно. Когда он так говорит, мне кажется, он только притворяется строгим, особенно когда грозит оплеухой или поркой, но я всё же не решился бы попробовать его переубедить.

Никто не знал, когда прибудет этот доктор юрист, и Штоффель ушёл в самую рань, сказав, что если он опоздает и будет топтаться в задних рядах, то и половины не услышит. Мне он ещё раз строго-настрого наказал не высовывать носа из дома. Вместо этого я должен навести порядок в кузнице, как раз хорошая возможность, когда не воскресенье, но выходной. Я прикидывал, как убежать тайком, но не сделал этого; Штоффель прав, это было бы слишком опасно для меня.

Когда ко мне в кузницу пришла Кэттерли, я подумал, что она хочет помочь в уборке. Но это было другое: любопытство. Она пригрозила мне: если не расскажу, в чём дело, то мы больше не друзья, она не будет больше играть со мной в шахматы и никогда больше мне не достанется расчёсывать её волосы. Как ни трудно было отказать Кэттерли, но я скрепился и сказал, что дал клятвенный обет и не могу его нарушить. И я бы не выдал, действительно не выдал, но тогда она сказала, мол, ей очень жаль, что я ей не доверяю, а то бы она мне подсказала тайный путь проникнуть на процесс так, что никто меня не узнает, даже сам Штоффель, даже если я буду стоять рядом с ним. А то бы я мог увидеть и услышать всё, что происходит с Полубородым, сказала она, ведь это для меня важно, но раз я не хочу, то и не надо, она уходит к себе наверх, ей тоже надо там прибраться. Святой Антоний, конечно, устоял перед всеми искушениями, но я не святой, и если бы чёрт послал к Антонию Кэттерли для соблазна, тот бы тоже не устоял. В конце концов я всё ей рассказал, и мне даже полегчало. Ведь такая тайна – что острая заноза, ты рад,