ремеслу. Так Штоффель говорит всем в селении, а чтобы никто не допытывался, он придумал, что этот его кузен, которого на самом деле нет, живёт в Урзерентале, а это уж очень далеко отсюда.

Даже если бы я целые дни проводил в кузнице, из меня всё равно не получился бы кузнец, это ясно и мне, и Штоффелю. Он говорит, если кто родился для этого ремесла, по тому это видно с раннего детства. Настоящий кузнец должен быть на голову выше других и мускулистее. У Штоффеля рука толще, чем у меня бедро, и он никогда не устаёт, а я уже через полчаса еле ворочаю молот. Я ведь неженка, мне трудно даже кузнечные мехи подолгу раздувать: то огонь в горне не так горит, то воздух идёт не туда. Самостоятельно я пока что выковал только кочергу, и то некрасивую, но когда шурудишь ею в огне, красота не так важна, и я подарил её Полубородому. Учился я и гвозди делать, для этого берёшь небольшой молот, и если Штоффель заранее нарежет заготовки, остальное я могу доделать сам. Труднее всего даются шляпки, и если при расплющивании ударишь неточно, то шляпка встанет косо. Штоффель говорит, я первый ученик, который наделал столько пьяных гвоздей. Мне очень жаль, если ему придётся продать их дешевле, ведь он на мне почти ничего не заработает, деньги за обучение ему никто не платит, и он держит меня только ради дружбы с Полубородым. Есть у Полубородого такая особенность: люди либо сразу становятся его друзьями, либо вообще его терпеть не могут.

Больше всего мне нравится, когда Штоффель не просто выковывает какой-нибудь инструмент, а когда к нему приезжают люди подковать своего коня, хотя я при этом мало чем могу помочь. Штоффель тогда всё время говорит с животным – на языке, который он сам придумал. Но лошади, кажется, понимают его и не сопротивляются, когда он поднимает их ногу и кладёт копыто на полотно своего фартука. Горячее железо, соприкоснувшись с роговым веществом копыта, производит особый запах, едкий, но не противный. Иногда Штоффель после первой примерки ещё подгоняет подкову, но чаще всего она подходит сразу. Он ловкий, как Гени, только руки у него намного больше, со множеством ожогов: Штоффель говорит, что без рукавиц лучше чувствует материал. Большой палец, который ему починил Полубородый, всё ещё отличается по цвету, но уже двигается, и можно удерживать им железо. Меня не удивляет, что они подружились.

Полубородый приходит всегда вечером, когда работать уже темновато. Однажды он принёс набор шахматных фигур, которые вылепил специально для меня. Но вообще-то он приходит не ко мне, а к Штоффелю, они тогда запираются в кузнице и о чем-то тихонько судачат. Иногда слышны удары молота по наковальне, я не могу представить, что они там делают – при свете фонаря или свечи. Днём Штоффель всегда держит двери открытыми, при ковке всегда мало света, говорит он. Но при этом не мёрзнешь, даже зимой, огонь в горне всегда даёт достаточно тепла. И нельзя у них спрашивать, что они там делают вдвоём половину ночи, Полубородый кладёт палец на губы, а Штоффель покрикивает, что ученику полагается заткнуться и не лезть в дела своего дяди. Я называю его дядей, чтобы люди верили в наше родство, и когда он на меня кричит, это тоже скорее спектакль. Штоффель хотя и может гнуть железо голыми руками, но он совершенно безобидный человек. Я иной раз получаю от него даже затрещины, если делаю что-нибудь не так в кузнице, но это никогда не бывает ни больно, ни обидно, это тоже делается для того, чтобы люди видели, какой он строгий мастер-учитель.

Мне всё равно, какие дела у Полубородого со Штоффелем, даже лучше, когда они задерживаются вместе допоздна. Тогда я не обязан идти спать, потому что мой соломенный тюфяк лежит в кузнице, зато я могу сидеть с Кэттерли. Поскольку её отец больше не женился, ей очень рано пришлось взять на себя обязанности матери, и вечерами она чаще всего прядёт. Свет для этого не требуется, шерсть отщипывается от кудели на ощупь, а веретено в её руке вертится почти само по себе. Она сидит там, где тянет теплом из кузницы, а я сижу с ней за компанию, и мы болтаем. Она уже пару раз спрашивала, в чём моя тайна, ведь у её отца нет никакого кузена в Урзерентале, это она, разумеется, знает, но я не имею права ей ничего рассказывать, Штоффель мне строго запретил. Бывают ведь и некрасивые вещи, а я не хочу печалить Кэттерли. Я предпочитаю рассказывать ей придуманные истории, я и сам их люблю придумывать. Иногда это истории, которые я слышал от Чёртовой Аннели, иногда я их изменяю, чтобы они лучше подходили для Кэттерли, и тогда я как будто сам их сочиняю. Выдумывать истории – это как врать, но красиво. Вот эту историю я знаю от Гени, когда он объяснял мне про звёздное небо. Только у него она начиналась по-другому.

– Жила-была одна девочка, – рассказывал я Кэттерли, – она могла прясть пряжу не только из шерсти или из льна, но также из собственных волос. А волосы у неё были очень красивые. Почти как твои, – добавил я, и Кэттерли засмеялась и ответила, что её волосы ничем не знамениты, тем более что они рыжие и совсем ей не нравятся, рыжими бывают женщины, которые приносят несчастье, а она не хочет быть такой. – Нет, – сказал я, – уж ты никак не принесёшь несчастье, – и продолжал: – Пряжа, которую она пряла, получалась тонкой, будто паутинка, и ткань, которую можно было из неё выткать, была драгоценнее любого шёлка. Вообще-то, эта девушка уже давно могла разбогатеть, потому что такую ткань можно было продавать за большие деньги, но она не носила её на рынок.

– Ну и глупо, – рассудила Кэттерли. – Мой отец говорит: «Любой упущенный заработок – это выброшенные деньги».

– Она зарабатывала этим нечто лучшее, чем обыкновенные деньги, – объяснил я, – дай же мне рассказать до конца. Всегда, когда катушка была полна, она перед сном выкладывала её на стол, а наутро, когда просыпалась, катушки уже не было.

Эта история не нравилась Кэттерли.

– А вот надо дверь на засов закрывать, – сказала она.

– Никакие запоры не помогали, – сердился я, – потому что её ночными гостьями были феи, они проходят сквозь любую дверь, будь на ней хоть сто замков. Эти феи ткали себе наряды из её ниток, ведь платья фей – самое тонкое, что