что это, мол, ещё одно подтверждение вмешательства чёрта, поскольку этот мальчишка исчез из монастыря, неизвестно как, и, пожалуй, сидит сейчас в аду и испытывает вечные муки. А ведь этот мальчишка я, и единственное, что тогда сделал Полубородый, это дал мне совет, как можно спасти Гени жизнь, и это и спасло ему жизнь. А к чёрту это не имело отношения ни спереди, ни сзади. И самое худшее для меня было то, что я не мог опровергнуть это обвинение, а должен был сидеть и помалкивать.

Люди, как видно, были склонны поверить близнецам, они кричали: «Apage, Satanas![17]» и вскидывали вверх кулаки, показывая Полубородому рога указательным пальцем и мизинцем. Наша мать тоже часто пользовалась этим знаком, чтобы прогнать злых духов. Юристу епископа пришлось долго стучать молотком по столу, чтобы снова установилась тишина.

Потом он сказал близнецам Итен, что не может рассматривать их обвинение дальше. Люди в зале остались недовольны, это было заметно, но он объяснил, что должен придерживаться закона, как велит Библия, а в данном случае дело совершенно однозначно. Он произнёс что-то латинское и подал священнику знак, чтобы тот перевёл это близнецам. По-немецки фраза гласила: «Недостаточно одного свидетельства, обвиняющего кого-либо в злодеянии или грехе, для подтверждения дела необходимо два или три свидетельства». Потом судья объяснил, что поскольку близнецы Итен говорят вдвоём и отвечают на вопросы тоже сообща, они могут рассматриваться только в качестве одной персоны, поэтому дело остаётся недоказанным. Он уже хотел встать, и я уже думал, что дело кончено, но близнецы Итен не успокаивались, они заявили, что могут привести ещё одного свидетеля, который видел чёрта своими глазами. И судье пришлось снова сесть, близнецов он велел увести, но не вызвал этого нового свидетеля, а сперва выслал своего слугу с другим заданием.

Люди снова принялись переговариваться, и на сей раз это, кажется, не мешало приезжему, и молоток его оставался лежать на столе. Стало так шумно, что я уже мог не шёпотом, а в полный голос сказать Кэттерли, что точно знаю, почему близнецы выдумали эту историю и донесли на Полубородого: они ревнуют, потому что люди стали обращаться со своими недугами к нему, а не к ним, это всё равно что он деньги ворует из их мошны.

Слуга вернулся с подносом – должно быть, с серебряным. На подносе были хлеб, сыр и колбаски, а также кубок с вином, и судья достал из своего пояса ножик и невозмутимо подкрепился. Остальные за столом тоже были бы не прочь перекусить, но им приходилось делать вид, что они не голодны. Наконец приезжий вытер рот, и не рукавом, а платком, который ему поднёс слуга, и поднос унесли, а судья снова стукнул молотком по столу, чтобы люди перестали болтать и можно было продолжить рассмотрение дела. Когда всё стихло, судья сперва отрыгнул – видать, слишком быстро выпил вино – и потом повелел:

– Testimonium secundum!

Вторым свидетелем оказался Кари Рогенмозер.

Несколько человек в зале рассмеялись – те, кто знал самого Рогенмозера и истории, которые он рассказывает, когда пьян, а пьян он, в общем-то, всегда. Но до Монпелье эти слухи, видимо, не дошли, и судья взял с него клятву, как и с близнецов перед этим, а потом спросил, что он имеет сообщить о том дне, когда Гени отрезали ногу. Рогенмозер не заставил себя долго упрашивать; он не знает в жизни ничего лучшего, как рассказывать и чтобы слушали. Сперва он рассказал про несчастье во время корчевания, причём всё так, как я слышал от Поли, хотя я не думаю, что Рогенмозер видел всё своими глазами. Поскольку там наливали пиво, он, вероятно, уже лежал в кустах пьяный. Потом он стал рассказывать о дне операции, и тут уже правда кончилась. По его словам, когда я передавал указания Полубородого, вокруг моего тела было заметно зелёное свечение, а это цвет сатаны, он это якобы видел отчётливо. Он даже считает возможным, но не хочет клятвенно утверждать, что говорил тогда не мальчик, а гомункул. И позднее, во время операции он, дескать, видел и самого Полубородого, парящего в дыме кипящего берёзового дёгтя, с поджатыми крест-накрест ногами, а в руках у него был трезубец, на который была насажена душа Гени, которую он хотел утащить в ад, это, дескать, была цена за то, чтобы тот выжил. Всё это, конечно, была чепуха; пьяному Рогенмозеру чёрт мерещится всюду, но раз он был вторым свидетелем, рассмотрение дела должно было продолжиться.

Было заметно, что на людей его рассказ произвёл впечатление, особенно на тех, кто Рогенмозера не знал; он гордо помахал зрителям как человек, только что выигравший забег или единоборство, да он и уходить не хотел, но стражники его вывели. Приезжий судья спросил Полубородого, что он на это скажет, но тот лишь покачал головой и не ответил.

Писарь подсунул судье следующий пергамент, тот его прочитал и затем объявил:

– Testimonium defensionis![18]

Это означало, что теперь должен выступить свидетель, который скажет о Полубородом что-то хорошее. И потом вошёл свидетель – медленно, опираясь на два костыля. Это был Гени.

Тридцатая глава, в которой судья расспрашивает Гени

– Это мой брат, – шепнул я Кэттерли, и она сказала, что он выглядит старше, чем я его описывал, почти так, будто он мой отец.

Для меня Гени просто Гени, но она, конечно, была права; со времени несчастья он сильно изменился и стал ещё взрослее, чем всегда мне казался. Наверное, поэтому люди, в том числе важные, прислушиваются к его мнению.

Близнецы Итен, да и Кари Рогенмозер, хотя и проходили совсем близко мимо Полубородого, делали вид, что он невидимка, и это мне напомнило, как в истории Аннели люди делали вид, будто не замечают чёрта, сидящего посреди деревни. Гени же сделал всё наоборот: он первым делом прихромал на костылях к Полубородому, чтобы поздороваться с ним. Людям в зале это не понравилось, это можно было почувствовать, ведь для них Полубородый был связан с чёртом, а такому человеку руку не пожимают. Толпа людей – это как один большой зверь, и теперь было слышно, как этот зверь грозно зашипел. Если бы приезжий опять не взялся за молоток, люди бы напустились на этих двоих.

Гени после этого тоже предстояло поклясться на распятии, что будет говорит правду; он сказал это громко и перекрестился. Судья велел поднести ему стул, и это было пристойно с его стороны, ведь другие свидетели