– Слава Тебе, Господи! – тихо произнесла она, словно желала сообщить кому-то радостную весть. – Ведь сейчас же Светлая Седмица.

Костя не мог понять, к кому обращается попутчица и что такое Светлая Седмица, которой она так радуется. А его мама, услышав слова женщины, недовольно поджала губы и отвернулась к окну. Но почему? Или слова той женщины были ей понятны… и неприятны?

* * *

Бабушка Глафира Степановна встретила их как всегда приветливо:

– Здравствуй, доченька! Погостить приехала! Слава Богу! Соскучилась я без тебя, так соскучилась… Как поживаешь, как Витя? Ой, Костенька! Как же подрос-то, мой золотой! Совсем большой стал. Да что же вы стоите-то? Заходите, заходите в дом. Посидим, поговорим. Я тут к вашему приезду пирожков испекла, и вареньице есть, и молочко топленое, и яички крашеные для вас приберегла, и кулич пасхальный. Ведь сейчас же Светлая Седмица…

Вот уже второй раз за сегодняшний день Костя слышал об этом. Сейчас – Светлая Седмица. Но что означают эти слова? Судя по тому, с какой радостью их произносила та женщина из электрички… а теперь и бабушка – похоже, что это какой-то праздник. Однако Костя наперечет знает все праздники: Новый год, 8 марта, Первомай, День Победы… еще «седьмое ноября, красный день календаря». Но он еще никогда не слышал о Светлой Седмице. Может, это никакой не праздник? Или все-таки праздник, раз люди так радуются ему?

Дети, катающие пасхальные яйца. 1855 г. Худ. Николай Кошелев

– Вот что, мам, – резко оборвала Глафиру Степановну Костина мама. – Мы тут с Сашей на Кипр съездить решили. Так пусть пока Костик у тебя поживет. Вернемся – я его сразу же заберу.

– Конечно, конечно, доченька! – заулыбалась та. – О чем тут речь? Я всегда Костеньке рада. А зачем ты его так рано-то забирать будешь? Пусть живет у меня хоть до осени. Под растет, окрепнет. У меня ведь тут все свое, домашнее: и картошка-морковка, и яички, и молочко. Правда, коровку по осени продать пришлось – не под силу мне теперь с ней управляться. Ну, да не беда – я у соседки молочка куплю. С молочка детки хорошо растут…

Она еще что-то говорила, а Костя думал о предстоящей ему незавидной перспективе провести все лето в деревне: без любимого телевизора, без компьютера, без аттракционов в детском парке, куда они с папой ходили по выходным. Скучища! Вдобавок, бабушка опять не пустит его на водохранилище. Но почему? Или она все еще считает его маленьким? Неправда! Ведь Костя уже большой, зимой ему исполнилось семь лет и в этом году он пойдет в школу. Так почему же бабушка обращается с ним, словно с малышом?

* * *

В тот же день мама Кости отправилась домой, увозя с собой полную сумку деревенских гостинцев. Глафира Степановна, как всегда, щедро снабдила дочь всевозможными соленьями и вареньями собственного приготовления, а в придачу – свежеиспеченными пирожками с изюмом и творогом. Мама уехала, а Костя остался с бабушкой.

Первым делом он распаковал свой рюкзачок, вынул оттуда книжку про волшебника Изумрудного города и игрушки, немного погонял по полу любимую гоночную машинку, которую ему недавно подарили мама с папой. А потом собрался было пойти погулять, но тут, как назло, зарядил дождь. Он лил и лил, не переставая, так что ни о каком походе на улицу не могло быть и речи. От нечего делать Костя отправился осматривать бабушкин дом. В нем все было точно так же, как и в прошлом году, и в позапрошлом… с тех самых времен, как Костю стали привозить на лето к Глафире Степановне. Старая скрипучая мебель, вязаные накидки на комоде и круглом столике в большой комнате, которую бабушка называла «зальцем». Пожелтевшая от времени пластмассовая статуэтка балерины с изящно воздетой вверх рукой в серванте, по соседству с массивной хрустальной салатницей, выстроившимися в шеренгу рюмками в виде сапожек и цветастыми чашками с истершейся позолотой на ручках. А еще – иконы. Потому что Костина бабушка была верующей и ходила в церковь. И в каждой комнате, даже в кухне, у нее висели иконы: старые, с темными ликами, украшенные вышитыми полотенцами и бумажными цветами. А под ними, на медных цепочках, висели разноцветные стаканчики, наполненные подсолнечным маслом. Внутри их находились фитильки. Костя помнил, как по вечерам бабушка, вынув из-за самой большой иконы тоненькую свечку, зажигала эти… она называла их лампадками. И он, к тому времени уже лежавший в своей постельке, в полудреме смотрел на мерцающий в темноте огонек лампадки, пока не засыпал, так спокойно и сладко, как ему никогда не доводилась спать дома, где ночами в его комнате воцарялась пугающая темнота. Потому что там не было этого живого веселого огонька….

Между прочим, за той, самой большой бабушкиной иконой хранились не только свечки. Год назад любопытный Костя тайком от Глафиры Степановны обследовал ее тайник. И нашел в нем бутылочку из-под какого-то лекарства с промасленной этикеткой (и точно – внутри пузырька находилось масло), маленький бумажный пакетик с белыми сухариками, а еще – потрепанную тонкую книжечку в обложке из потускневшей серебристой фольги. Книжечка открылась на странице, где под заголовком «О здравии» крупным, аккуратным бабушкиным почерком были написаны имена. Большинство из них было зачеркнуто[26], а среди оставшихся Костя обнаружил имя своей матери: Ольга. Ниже он прочел: «младенец Константин»… впрочем, слово «младенец» тоже было зачеркнуто и сверху приписано: «отрок». Костя не знал, что означают эти слова. Однако понял: в бабушкиной книжечке записано его имя… Ему вдруг стало стыдно за то, что он взял книжечку без спросу. И Костя поспешил спрятать ее назад, за икону.

В зальце над комодом висели фотографии: цветная в золотистой пластмассовой рамке, с которой на Костю смотрели бабушка в темном платье с белым кружевным воротником, папа с мамой, а также серьезный пухлощекий бутуз… собственно, это был он сам четыре года назад. По сторонам висели еще две старые черно-белые фотографии в темных деревянных рамках. На одной, по рассказам Глафиры Степановны, была изображена она сама в юности (сам Костя ни за что бы не догадался, что эта юная женщина с грустным, задумчивым лицом – его бабушка), вместе со своим покойным мужем, Костиным дедушкой. А на другой, выцветшей до желтизны, фотографии, была изображена еще одна молодая чета – родители Глафиры Степановны. Кажется, бабушка рассказывала ему, как их звали и кем они были. Вот только Костя не запомнил этого – уж слишком далекими и чуждыми казались ему эти, незнакомые и давно умершие, люди… его прадед и прабабка.

Обойдя комнаты, Костя заглянул на поветь. Но там тоже не было ничего нового: те же стеклянные банки на полке в углу, дожидавшиеся летней поры, когда Глафира Степановна варила варенье, те же связки старых газет на полу, те же отслужившие свой век кастрюли и ведра, те же обитые проржавевшей жестью сундуки, в которых, как первоначально думалось Косте, бабушка хранит что-то очень ценное. Ведь во всех сказках, которые он успел прочитать, старый сундук непременно служил сокровищницей. Однако, к его великому разочарованию, в бабушкиных сундуках хранились какая-то старая одежда, полотенца из грубого полотна с обтрепавшейся вышивкой, ветхая цветастая шелковая шаль с бахромой. И Костя не мог взять в толк – с чего бы его бабушке вздумалось беречь все это старье? Мама говорит, что старые вещи – это хлам, от которого нужно избавляться. Тогда почему бабушка не торопится выбросить старые вещи, а хранит их на повети?