К тринадцати ― когда я учил мисс Джейн обращаться с оружием, ― мы уже отдалялись. Ее все больше тянуло в общество сверстниц, меня ― к рейнджерам. Для человека естественно искать тех, кто может чему-то научить его, либо тех, с кем он мог бы учиться вместе. Мисс Джейн предстояло стать чьей-то женой, мне, как я надеялся, ― опорой отцу. Наша дружба померкла. Ну а когда, расцветая прелестным цветком, мисс Джейн однажды спросила, случалось ли мне целоваться, я со смехом сообщил, что это не дело ума всяких бледнолицых мисс, и она, привставшая было на носки, с досадой покраснела. Но я помню мисс Джейн. Помню все танцы, которые она дарила мне, и смешки, которыми сопровождала мои отказы и согласия.

Я помню: в последнее лето наше общение окрасилось в странный, отличный от прежнего оттенок. Мисс Джейн вновь стала искать моей компании слишком настойчиво, нередко ― уводить от прочих гостей, нисколько не тяготясь этикетом. Но беседы наши не были больше о пустяках, основной предмет их меня настораживал и хуже того, отвращал. Мисс Джейн внезапно начала интересоваться моим прошлым, прошлым мальчика, брошенного в лесу. Прошлым, о котором даже в детстве практически не спрашивала, то ли более увлеченная будущим, то ли из опасения меня ранить.

Мисс Джейн спрашивала, какой была моя мать, каким ― так и не признавший меня отец. Спрашивала, ходили ли в племени слухи о моем настоящем родителе. Спрашивала, не произошло ли в ночь исчезновения чего-то необычного, не готовилось ли значимого обряда. Так она пытала меня вечер за вечером, почти на все я отвечал: «Не знаю». Однажды она задала два вопроса, которые, казалось, вообще ничего не могли ей дать. Не могли, ведь во времена, о которых шла речь, мисс Джейн еще не появилась на свет. Она спросила: «Каким был ваш вождь?». И еще: «Был ли в вашем племени шаман?».

На первый вопрос я ответил, как вождя звали; поведал, что он был умен и справедлив, что уходил постепенно к закату, что носил талисман ― камень с отпечатком древней раковины. На второй я кивнул и прибавил, что шаман был молод и невероятно силен, что заклинал погоду и зверей, что излечивал самые губительные недуги. Такова была слава нашего шамана, что к нему ходили со всей округи, еще во времена, когда у племени были соседи. Иные до последнего дня являлись с гор, принося детей и приводя жен. Велик был шаман… велик, но горд, так мне, еще ребенку, казалось, когда я замечал его острый брезгливый взгляд, устремленный на меня ли, на соплеменников, даже на вождя. Я так опасался его, что и не хворал: только бы у него не лечиться.

Мисс Джейн спросила тогда: «Как его звали?». Я назвал имя, и она побледнела. «Зачем тебе, сестра?» ― спросил я, и каким же принужденным был ее смех, когда она ответила: «Любопытствую, Черная Пантера. Просто любопытствую».

Еще раньше мисс Джейн показала мне искусно вырезанного койота и спросила, мог ли подобного сделать мой соплеменник. Я ответил, что да: шерсть, морда, коготки ― все похоже на почерк наших мастеров. Я спросил, где она нашла эту вещь, Джейн ответила: в лесу. Не был ли это мой лес?.. Она ходила туда гулять. Впрочем, я не мог представить, чтобы мисс Джейн забрала что-то из пустых жилищ; для нее это значило красть у мертвецов, а мисс Джейн была честной. Честной до последнего вздоха, который я не застал. Но я помню мисс Джейн. Всегда буду.

Я помню еще кое-что важное: я солгал ей единожды, отвечая на вопрос о прошлом. Вопрос тот был: «Как думаешь, жив ли твой вождь?»; ответ мой был: «Не знаю». Но я знаю. Потому что однажды я, как известно многим в Оровилле, возвращался к своему покинутому обиталищу. Возвращался искать свою душу и нашел, но помимо нее нашел кое-что еще. То, чего предпочел бы не видеть, о чем предпочел бы не знать, чего предпочел бы не касаться.

Тогда ― оплакивая отца и проклиная себя, ― я в отчаянии раздирал пальцами мох, вспарывал, ломая ногти. Тогда, молясь своему новому белому Богу Христу и одновременно взывая к предкам, я мечтал, чтобы земля разверзлась, чтобы зелень вросла в меня, как вросла в нашу ветхую утварь, брошенную будто век назад. Тогда, ― глубоко погрузив руки в рыхлые комья, ― я нашел кое-что. Скелет с талисманом на шее ― камешком, хранящим отпечаток древней раковины. Несколько других скелетов, не опознаваемых вовсе. Сломанное оружие. И много, много ответов.

Возможно, их больше, чем я полагаю. Возможно, там же, подо мхом, моя немая мать, съеденная червями до костей. Возможно, исчезновение племени страшнее, чем представляется в самых страшных городских легендах. Но… тогда, отягощенный ужасом за новый кров, я не пекся о старом, а позже, на посту шерифа, стало не до того. Обдумав обстоятельства, я пришел к выводу: «Какая-то внутренняя распря» и закрыл это дело в собственном сердце. Лишь изредка я с содроганием молюсь о неприкаянных душах. Так или иначе, я ни о чем не рассказал мисс Джейн. Незачем было ее пугать.

Она перестала задавать мне вопросы. Вскоре она исчезла, а ныне мертва.

Но я всегда буду ее помнить.

И я обязательно найду ее убийцу.

Наше племя верило: нет дурных сезонов, как и дурного времени суток. Природа прекрасна в каждом проявлении, просто иногда сурова. На судьбу не стоит роптать, а величайшая глупость ― роптать на несвоевременно пришедшую вечернюю или утреннюю зарю. Но нашего племени больше нет, и как бы я ни берег часть его обычаев и верований, они неотвратимо ускользают, как ловкий лосось из нерасторопных рук. Вынужден признаться: ненавижу утро. Ненавижу саму необходимость подниматься с постели, спешку, чтобы вовремя покинуть дом, и вечное ощущение, будто земля горит прямо под ногами. Поразительно, что белые живут в этом ритме даже в столь маленьком поселении, как Оровилл. Мне не случалось бывать в крупных городах, но когда я представляю их темп жизни, видится нечто вроде преисподней.

Так и сегодня: оказалось трудно проснуться, не захотелось завтракать, как и часто в последнее время. Смутное предчувствие подгоняло меня. Оно не обмануло: в участке вместе с ночным дежурным меня дожидался Мартин Мердок, младший сынишка портового капитана16. Как и нередко, он выступил у отца посыльным, принес записку. Мистер Мердок сообщал о прибытии по Фетер «странного» судна: следовало оно к Сакраменто, принадлежало «каким-то театралам» и требовало, с точки зрения капитана, «ревизии», прежде чем быть допущенным в порт. Иными словами, Мердок не разрешил неизвестным швартовку и предлагал мне и подчиненным выступить в роли ищеек на предмет, как было указано все в той же записке, «подозрительных личностей и грузов».