Молодой капитан, представитель военной прокуратуры, держал наготове блокнот и ручку. Ольга напряженно ждала, когда начнут давать показания соседи. От их правдивости зависела сейчас ее судьба. Военный следователь задал первый вопрос.

Вверх поднялись руки, люди громко выкрикивали свои фамилии: десять… восемнадцать… двадцать шесть… Из тридцати домов двадцать шесть! Это те, у которых обчищали сады и огороды, подкапывали на усадьбе ранний картофель, воровали кур… Далее подробно переписали всех, у кого были взломаны дома, а также то, что пропало из дома…

На раскладушке, на которой было расстелено старое стеганое одеяло, лежала тетя Клава.

— Сесть можете? — спросил ее следователь.

— Сесть с поддержкой могу, а ходить, сынок, совсем не могу… позвоночник у меня болит. Зашибла, когда в овраг летела. Врачи вылечить не могут… — она заплакала.

— Расскажите, как было дело…

Вперед рвалась тетя Поля. Ее рана была свежее всех…

— Меня эти куры кормили! Что я могу купить на свою пенсию? Двадцать восемь рублей мне колхоз положил! А я полвека на ферме в резиновых сапогах в вонючей жиже простояла! Куры эти кормилицы мои были! Я пару яичек всмятку выпью с утра — и полдня сытая хожу. — Она оскалила рот, показывая редкие, как старый гнилой забор, зубы. — А теперь мне что, с голоду сдохнуть?!

Молоденький капитан добросовестно записывал показания. Следователь покашлял в кулак.

— Гм… я извиняюсь… а тут присутствует гражданочка, которую… гм… которая пострадала, так сказать, от солдат, в смысле насилия?

Жители Сосновки зашумели: «Тут она! Тут!.. Иди! Иди, Шурка! Расскажи им!» — они вытолкнули вперед маленькую, высохшую, горбатенькую старую женщину с застенчивой, доброй улыбкой. Капитан держал наготове раскрытый блокнот и ручку. Тетя Шура оглянулась на своих, словно бы ища поддержки, и тихо заговорила.

— Было это вскоре как Митяй Родин помер… в восемьдесят третьем…

— Громче говори! Не слыхать тебя! Не робей, Шурена! — раздавалось со всех сторон.

— В восемьдесят третьем, говорю, это было! Помню хорошо, что в июле… Мы тогда Митяю девять дней всей деревней отметили, — голос ее звучал громко и бесстрастно. В который раз уже она пересказывала эту жуткую историю, не испытывая при этом ни стыда, ни боли от пережитого. Будто бы и не собиралась она вовсе наложить на себя тогда руки, будто случилось это все не с ней, а с кем-то другим. Так хорошо время заврачевало ее рану. — В то утро в деревне словно бы вымерло все… мужики спали с похмелья, а баб тоже не видать было… я в шестом часу за колосовиками в наш березнячок пошла. Мы туда отродясь за белыми бегали… и бабы, и дети… Только я вошла в лес, а они, грибочки, ну прямо с краюшку, на самой опушке, стоят и мне улыбаются. Срезала я три подряд, за четвертым потянулась, а они тут как тут… И где они только прятались, в кустах, что ли?.. Их и не видно-то вовсе, гимнастерки — аккурат под цвет листвы… как выскочат, ровно меня дожидались. С ног меня сбили. Испугалась я до смерти! Кричу им: «Побойтесь Бога, сыночки! Что это вы такое задумали!..» Куда там! Тот, что рыжеватенький, с канапушками, руки мне за голову завел и своими коленками в них уперся, а другой, чернявый, стал с меня портки стягивать… Я заблажила на весь лес…

— Достаточно! Все ясно! — остановил ее полковник. — Дальше не надо…

Были переписаны все пострадавшие, и каждому была назначена «компенсация». Начиная с понедельника всем без исключения должны были завезти по нескольку кубов дров. У кого выбиты стекла — вставить. Заборы — отремонтировать. Самых бедных и старых обеспечить тушенкой и сгущенным молоком. Но основной подарок для деревни был впереди.

Полковник из политотдела штаба МВО торжественно объявил:

— Товарищи жители Сосновки! В порядке компенсации за причиненный вам ущерб решено построить в Сосновке асфальтовую дорогу!

— Чего, чего? — не поняли старики.

Полковник, как бы поливая медом и без того сладкий, паточный пирог, с улыбкой пояснил:

— Не будете вы больше, дорогие товарищи, ходить тропкой через лес. Правда, дорога проляжет немного в обход… Но зато пройдет на открытом месте, через поле, на глазах у всей деревни…

Конец его фразы утонул во внезапном хохоте восьмидесятилетнего дяди Пети. Он зашелся визгливым, тоненьким голоском, хватаясь за живот, то и дело наклоняясь вперед и стуча себя по тощим ляжкам. Утирая слезы на маленьком, сморщенном, коричневом, как печеное яблочко, лице, он, не в силах вымолвить ни слова, время от времени показывал рукой в сторону тети Шуры.

— …и-хи-хи-и …ой, не могу …ой, Шурка …ой, е-мое …кабы не ты …ой, сейчас лопну …кабы тебя не …ой, и-хи-хи-и…

Все смотрели на него молча, не понимая причины его столь бурного и неожиданного веселья, однако остановить его никто не решился.

Он отсмеялся, вытер рукавом телогрейки глаза, и лицо его вдруг сделалось настолько серьезным, что было непонятно, отчего теперь из его глаз бегут слезы. Он подошел к тете Шуре, порывисто и неуклюже обнял ее, потом отстранил от себя, и, глядя на нее покрасневшими от слез глазами, громко и торжественно сказал:

— Спасибо тебе, Шурка! От всей нашей деревни спасибо! Кабы не случилось этого с тобой, не видать бы нам асфальту никогда в жизни! Жаль, померли многие, не дожили до этого светлого дня! Спасибо тебе! — Он поклонился ей. — Ты прости нас, Шурка, что такой позор пришлось тебе в жизни пережить! Прости нас! — Он еще раз низко поклонился ей до самой земли.

Сердито зарычали моторами автомобили, увозя прочь из Сосновки военачальников. А деревенские никак не могли разойтись по домам. Они долго еще стояли у колодца, ошарашенные свалившимся на них нежданно-негаданно счастьем, так и не веря до конца в то, что такое могло случиться…

1989–1990 гг.

Я пребывала в том блаженном и беспечном состоянии, которого страстно ожидала целый год. Наступил мой законный отпуск, и я была счастлива оттого, что впереди у меня был почти целый месяц, прекрасный летний месяц июль. Я впервые собиралась провести его в кругу своей семьи на собственной даче, в собственном саду.

Дача — это наше приобретение — скрасила нашу неинтересную, однообразную, серую и беспросветную жизнь, наполнив ее хоть каким-то смыслом и маленькой человеческой радостью. В нашей жизни появилась отдушина. Мы — это моя мама, мой муж и мой сын — даже стали испытывать чувство гордости и еще чего-то неведомого нам раньше, типа чувства превосходства над другими, от сознания того, что мы теперь — «домовладельцы». Мы никак не могли поверить до конца в то, что этот дом и этот сад теперь — «наши». Что можно целый день бродить по саду и, ни у кого не спрашивая, рвать, сколько захочешь, все, что здесь видишь: и мелкий, волосатый крыжовник с колючего куста, и красивую, крупную, но почему-то абсолютно безвкусную малину, и вишню, которая, как ни странно, родилась здесь, под Москвой, в большом количестве.