— Кое-что… — попробовал отшутиться он. — И еще многое другое.

— Ничего мы не можем, — с тоской сказала она.

— Катюша, ну Катюша, — попытался он унять скандал, — для чего тебе вникать в этот кошмар с Любкой?

— Эх! — Она слабо улыбнулась. — Я уже не понимаю, что можно, что нельзя, я потеряла всякие ориентиры и общаюсь с тобой по какой-то ребусной схеме. А мне нужна твоя истинная жизнь ничего больше.

— Да не так это! — уныло промямлил Митин. — Когда встает выбор между театром и мной, ты все равно выбираешь театр. И права. Такая у тебя профессия, такая судьба.

— Значит, театр, по-твоему, исключает естественные привязанности?

— Исключает, — согласился Митин. Он начал закладывать ей прядь волос за ухо одним и тем же однообразным неловким движением.

— Скажи, — быстро спросила она, высвобождаясь, — по-твоему, что-то мешает мне быть нормальной женщиной?

Митин поморщился.

— Отложим. Прошу тебя. — Серые помятые щеки пошли желваками, подбородок упрямо напрягся.

— Как знаешь! — закричала она запальчиво. — Больше я тоже ни с чем к тебе не обращусь! Я тоже буду чужая.

Он вернулся, сел на край тахты.

— Катька, — сказал он, — ты без меня пропадешь! Не будет ни актрисы, ничегошеньки вообще. Если тебе тошно, ты не успокоишься, пока другому не станет еще тошнее. Наверно, вампирство — главная составная твоего таланта, — он сжал голову руками, — ты поглощаешь энергию и нервы других, чтобы насытить ими Катюшу, Ирину, Веру. И без этого не можешь.

— Ну и что? Что из этого? — сжалась она под его ударами. — Чем это, Мотя, плохо тебе, чему это мешает?

— Не в этом дело… — Он замолчал. — Зачем мы это затеяли?

— Значит, ты даже объяснить не хочешь?

Он молчал, потом сказал спокойно, жестко:

— Ты не задумываешься, как часто мы не совпадаем из-за того, что ты в этот день приходишь в настроении Веры или Сони, у тебя «небо в алмазах», а на меня уже с утра наступает жестокая реальность, надо убеждать, пробивать, искать тех, кто заинтересуется, поможет внедрить важное, новое. В такие дни я не могу думать ни о чем другом. Понимаешь? За открытием стоит иногда человек, который ничего из благ не хочет. Живет на копейки, в конуре с протекающим потолком и рад, что не трогают, не мешают думать…

— Ладно, — сказала она, утирая слезы. — Суду все ясно. — Она встала, вынула из сумки пудреницу с зеркальцем, машинально подправила карандашом покрасневшие веки. — Мне, может, тоже нужен нормальный мужик, который бы встречал меня после спектакля, просыпался со мной в одной постели.

— А я?

Катя покачала головой.

— Нормальный — это тот, который передвинет мебель, натрет полы, добудет заказ на праздники, подумает о грузовике, когда время выезжать на дачу. У тебя же в бюро есть разъездная машина, на заводе — буфет, стол заказов. Я ведь актриса. В зале-то никто не вникает, какие у меня проблемы; зрителю надо, чтобы достоверно, возвышенно, легко. Ему плевать, что у меня мерзнут ноги, щемит сердце, бьет кашель. Где-нибудь на выездном спектакле играешь чеховскую Ирину, настраиваешься по дороге, в автобусе, в немыслимом шуме, в тряске или духоте. Вот, — она повернула растресканные ладони кверху, — вместо холеных ручек Ирины! — И Митин увидел красноту, трещины от стирки и чистки картошки. — Как это загримируешь? А я когда-нибудь ныла, перекладывала на тебя мои проблемы? Я сама везу свой воз — такова цена профессии, плата за призвание. — Она положила ему на плечи худые с длинными запястьями руки. — Ситуация наша безнадежная. Тот классический случай, когда никто не виноват. Что будем делать, Мотя?

Она отошла, машинально вынула из шкафа какой-то небольшой рулон, уже начала его развертывать. Митин увидел акварельки размером с тетрадный лист. Юная Катюша Маслова в фартуке в доме Нехлюдовых, с платком бегущая по платформе, потом — в «заведении», на допросе, на этапе. Катя рассыпала картинки, будто примеривала их к себе, бледное лицо порозовело. Минут через пять она забыла обо всем, глаза влажно заискрились, движения приобрели гибкость, красоту. Митин был поражен. Только что у нее дрожали от обиды губы, звенел голос, она спрашивала, что делать, ситуация казалась безнадежной.

— Нравится? — вскинула она светящиеся оживлением глаза.

— Очень.

— Я говорила Лихачу! — торжествующе вскрикнула она. — От Масловой пахнет накрахмаленным бельем, чистотой. Тем страшнее она потом, размалеванная, в дешевых побрякушках, шелках, а когда на этапе, совсем дошедшая до отчаянья, — серая, неряшливая, циничная. Утрачен всякий интерес к жизни. — Она радостно выпрямилась, посмотрела куда-то поверх его головы. — Эх, Мотька, Мотька, люблю тебя без памяти! За воскресение Екатерины Масловой-Цыганковой! — кинулась она ему на шею.

Ему расхотелось уходить, он остался.

…Сидя в гримерной, Катя пропустила звонок: перерыв кончился. Когда она вошла в кабинет, продолжалось обсуждение. Оно не было идиллическим, о пьесе спорили с каким-то личным пристрастием. Катя тихо пристроилась сзади, прислушалась.

Обычно если сам предлагал автора, особых дискуссий не возникало. Зачем спорить, все равно Лихач сделает по-своему.

Но на этот раз было иначе.

Красавец, премьер театра Якубов, гордившийся своим сходством с Бондарчуком, предлагал ввести в пьесу двойника Апостолова, чтобы возникла призрачная жизнь героя, которую воображают его близкие.

— В этом виде, — пророкотал он, — многое просто не срабатывает. В характере героя нет эволюции. Да, вот еще. Мне не нравится эта эксцентрика в начале, этот цирк! — Он сел.

— О чем пьеса, ничего не понятно, — пропела бывшая прима, величавая Берестова, плавно повернув лебединую шею. Худрук был ее бывшим мужем, после их разрыва новых сочетаний ни у того, ни у другого не образовалось. — Где традиции нашего театра? Язык насквозь подражательный, видны первоисточники персонажей, их папы, мамы, дедушки и бабушки…

— И тети… — сострил сзади чей-то бас.

— Но кое-что в пьесе есть, — сделала крутой вираж Берестова. — Несмотря ни на что, она занятная.

— Какие там традиции, нам всего-то четыре года, — грустно сказал молодой комик Попов с безусым светлым лицом. — И почему «первоисточники» — это плохо? Пусть Маяковский виден, Булгаков, даже Шварц. Ну и что? Кому это мешает? По-моему, хорошие предки лучше плохих кукишей в кармане.

Катя взглянула на худрука, казалось, тот дремал, глаза были полузакрыты, ни один мускул не шевельнулся на его лице.

— Пьеса сырая, — веско прервал молчание зам по финансовой части. — Постановка потребует гигантских расходов на оформление. Ежели, допустим, пригласить Кочергина, то это о-го-го в какую копеечку влетит!

— При чем здесь Кочергин? — как ужаленный вскочил главный художник театра. — Я вижу образ спектакля в сукнах. Дешево, красиво, — он обрисовал нечто в воздухе, — современно! Как-нибудь уж без варягов.

— Успех решит исполнитель Апостолова! — выкрикнула Лютикова. — Кто сыграет его — вот